«Верно, - кричал я, - как кабан свинью. Или, когда Симоне у Висконти всаживает в Нину нож. До рукоятки, в живот – вот тогда у женщины бывают такие глаза. Тогда нет ничего на свете глубже этих глаз, нет ничего блаженнее. Потому что в них – либо смерть, либо новая жизнь». Тут я произнес фразу, которую при Андрее не нужно было произносить – безудержная похвальба юноши и бестактность вновь посвященного: «Я такие глаза видел. Они и их глубина – только мои. За такое выражение глаз готов убить кого угодно. Никому не отдам, потому что причина этого выражения – я и только я».
Похвальба не понравилась Андрею. Он сник. Произнес: «Трубка, лошадь и жену – не дам никому. А Андерсен – это верно. Извращенец. Одушевлял мертвые вещи. Ну что это такое – «Оловянный солдатик» - но ведь миляга. Животных приспосабливал к человеку, а еще в сказках мучил молоденьких девушек. Жалко «Русалочку». Ноги-то ей дал, но, из-за любви, голыми ногами она все время ходила, как по бритвам».
Поклонский утух от слов, которые все поняли правильно – трахаться с девушкой хорошо, просто ослепительно хорошо, а вот тебе, друг, пока это испытать не довелось. И испытаешь ли ты это дело – никому не ведомо.
Девочки от моих откровенностей возбудились и еще яростнее закричали: «Нет, придурки, не трогайте нашего Андерсена. Это золотое детство. А вы, мужики, всегда хотите все обгадить».
Деликатный Поклонский встал на мою защиту против девок. А мужики молчали. Только глаза у них масляно блестели – у Олтяну, у Казакова, у Кузнецова, у Володи Крицко, у всей философствующей банды. Бились только я и Андрюша. А эти лыбились. Петрова быстро разливала пиво – по полной, по полной.
В начале первого курса Поклонский, на лекции по истории партии, попросил слово. Преподаватель разрешил выступить, и Поклонский торжественно объявил: «Доклад о Ницше». Попытался начать, но так разволновался, что не смог продвинуться дальше первых предложений.
Преподаватель, оценив героические потуги Андрюши, мягко попросил его сделать сообщение в следующий раз. Ленинская партия большевиков неразрывно связана с марксизмом, а значит, и с Германией. Вдруг найдутся пересечения и с Ницше. Интересно будет послушать.
Теперь Андрюша сказал, что Ницше свою первую работу написал об Андерсене и о его первом романе. Писал о сексуальности и страхе смерти. Мол, предел чувственности – сексуальность. Боль, доведенная до блаженства. И оттого так, что боль, доведенную до блаженства, человек может ощутить в состоянии иной крайности – когда дух становится действительным. Дальше Поклонский понес что-то про Бёлля, но завершил мощно: до мгновения слияние двух противоположных начал человек – он и не человек, и не зверь. И пусть не развлекается сочинением баек про бога и дьявола. До этого момента – он никто. В момент осуществившейся сексуальности и осуществившегося духа, в их слиянии, он становится истинно человеком из-за того, что становится истинно животным.
Лошади, львы, коровы, собаки таких моментов не испытывают. Значит, они не вполне животные. Подделки под животных. В древних религиях человеко-быки, кентавры и мужики с головами соколов, и женщины с головами кошек.
Что с христианством? Рядом с Христом то рыбина, то агнец. И что за чудище в апокалипсисе? Что, не могли трахнуться, как люди, так решили оттрахать вселенную мать? А может, страстно желали этого момента чудесного слияния человеческого и животного? А оно так редко – это чудо полного осуществления духа за счет животного начала, которое всюду: и в мире, и в человеке, и все мы наделяем женским началом, а женщины ставят огромные фаллосы, как божества, и тайно млеют по ним – твердым и огромным. «И пусть не врут, - прозаикался Андрюша, - что им размеры не важны. Лишь бы человек был хороший. Нет. Им, хитрым, подавай все – и чтоб человек был хороший, и чтоб елдак у него был резвый».
Тут зашевелился, в помощь Поклонскому, Женя Кузнецов. Нетрезво улыбаясь, он промямлил про мифы. Зевс превращается в лебедя. Лебедь лезет к Леде. Чего лезет? У Гомера любовь собственническая – повздорили из-за Елены. Кому принадлежит? И – понеслось. Ахиллес – придурок. Хапнул чужую бабу. Все войны из-за баб. Золотое Руно. Минотавры. Одиссей Гомера - более человечный, чем Ахиллес. Любил Пенелопу, бился из-за нее. Моя – и всё. Озабоченные шведы думают: «Почему жена – только моя, как у Одиссея? Не по-человечески это. Надо делиться». И делятся. Правда, у них такие жены, что и даром никому не нужны. Тут нужна красота.
