С первой получки купил Ирке, как мне показалось, изящные туфли. Туфли оказались чуть велики, но она выразила радость по поводу обновки и долго носила.
Ирина подчинилась моим правилам. Она хотела вписаться в схему – и вписалась. Никаких возражений: подчинение моему мнению.
Началось приобретение книг и пластинок. Суббота – театр или филармония. Воскресенье – кино в «Иллюзионе». Вместе с Ириной.
С Седулькиным из обломков сколотили полки для книг и белья. Заходил Женя Кузнецов – посмотреть, как я устроился. В подарок принес фотопортрет (в рамке, под стеклом) Эрика Клэптона, который висел у них с Сашей Олтяну в комнате.
Таня Петрова подарила цветной плакат, на котором маленький мальчик с интересом заглядывает девице под юбочку. Его мы с Седулькиным также взяли в рамку.
От Петровой было постельное белье в неограниченном количестве. Таня устроилась кастеляншей в рабочее общежитие и каждую неделю обменивала грязные простыни, пододеяльники, наволочки и полотенца на чистые.
В конце ноября семьдесят девятого года проверить меня приехал отец. Приехал сильно простуженным. Я и Ирка были на занятиях, в квартире оказался Седов. Они мирно беседовали, когда с чистым бельем заскочила Танька. Увидев, в каком плохом состоянии отец, она застелила диван свежими простынями и заставила отца лечь. Седов сбегал в аптеку за аспирином и в магазин за лимонами.
В девятом часу вечера я явился из университета. Отец спал. Услышав, что подошел я, проснулся и сидел хмурый, по пояс раздетый. Он привез мне кожаную куртку и индийский свитер. Дал денег. Сказал, что мать сердится на меня, а он – нет. Отец сказал: «Ты упрямый, как сто ослов. Тебе что говори, что нет. Все равно сделаешь так, как решил. С Ириной, главное, не ссорьтесь. И не заводите ребенка, пока не кончишь университет». Насчет ребенка я пообещал (и обещание это не выполнил). Что касается учебы, то без университета я не мог жить так же, как без Ирки.
Отец хотел ехать в гостиницу на Добролюбова. Мы не пустили, оставили ночевать. Пришла из училища Ирка, накормила макаронами и котлетами. Выпили немного водки.
Что Седов, что Ирка перезнакомились с моими друзьями. До сих пор в дружеских отношениях с Таней.
Таня относилась ко мне хорошо. Но особенно наши отношения укрепились в конце первого курса, когда мне довелось произнести знаменитую речь о любви.
Тем июньским днем собрались у Петровой в дворницкой отметить сдачу экзамена по высшей математике. Мне пришлось дополнительно заниматься с Петровой, поскольку она в математике не соображала. Петрова умудрилась сдать предмет на «четверку». Весь наш курс был рад. Разве не радовался я своей «пятерке»?
Были все, даже ребята-прибалты. Были наши богатенькие конголезцы – сыновья вождей. Скинулись. Закупили пива и воблы, плавленые сырки и белый хлеб. Толпа пьянела, начались разговоры, послышался женский смех.
Моя любовь только разгоралась. Пожар был еще не страшным. Я оказался посреди комнаты, привлек всеобщее внимание. В душе был пьяный сумбур, и вдруг посреди хаоса, словно в симфонии, пошла единственная основная тема. Надо говорить, среди этого гвалта, о любви. Говорить серьезно. Публике это было нужно. Вот это – нужность разговора о высокой любви - потребно здесь, среди поддатых однокурсников. Это происходит редко, когда главным резонатором оказываешься ты.
Так и начал – всем нам сейчас страшно нужно поговорить именно о любви. Послышались нетрезвые возгласы – Моляк, уйди, не трави душу. Но я настаивал – травить надо. Почему – неведомо. Но, все-таки, надо. Тем более – все о ней пишут. Все о ней поют. Все о ней снимают кино.
