Странно - Малер написал «Песни мертвых детей», но они не страшны, а душевны и радостны. Шостакович с «Песней о встречном» прямо-таки.
Опьяненный, ребенок часто погибает. Детская любовь показывает, как никакая другая: любовь – смерть…
У Висконти про Малера, в «Смерти в Венеции», используется тема «Адажиетто» - часть пятой симфонии и музыкальное послание Малера обожаемой невесте.
Мастера чувствовали родственность смерти и любви. Малер говорил, что музыкой выражает то, что невозможно выразить словами. Он считал себя, в связи с этим, инструментом, на котором играет вселенная. Мужик писал мощно. Мне нравятся первая и четвертая симфонии. Словами можно выразить все. Только не нужно суетиться.
Что касается вселенной, то тут Малер поторопился. Нескромно после Бетховена заявлять такое. Да и Гайдн, со своими ораториями, прислушивался к Вселенной неплохо. Музыка - лишь рассказ о том, как человек пытался прислушаться к бесконечному. Композитор дает знать, как прислушивались к пространству миллионы. Гении рассказывают, как прислушивались десятки миллионов.
Малер высокомерен. «Лягнул» Льва Толстого – в «Исповеди» варварски истязает себя (а как же, русский – значит, варвар) вопросами, которые надуманы.
Мужика из деревни можно прогнать, но деревню из мужика – нет. Малер, из чешской деревни, читал много. Музыку писал. Но – не Вагнер. И не Бетховен. Американец. Парень XX века.
Еврей, особый, моравский. В тех краях евреи не лизоблюдствовали, как в России. Хотя Австро-Венгрия – тоже империя.
Нет рядом любимой, и все теряет смысл. Тупо то, что считается цивилизацией. Общество всегда безобразнее в своих деяниях, чем отдельный человек. Правда не в том, что слова правдивы, а в том, что они сказаны последними. Какими бы ни были правдивыми последние слова – растворятся и исчезнут они. Останутся дела. Но и они исчезнут.
Страсть – и дело страсти, стремление к любимой и обретение ее. Немедленно. Сейчас. Рядом с девушкой черное пламя страсти, что и есть смерть, вдруг становится чистым и греховным. Оно горячо, но рядом с любимой ласкает и кожу твою, и душу. И тайна того, как убивающее пламя вдруг становится светлым, как вырастают за спиной белые крылья, не разгадана никем.
Скорость перемещения к вечному чуду – изменению цвета страсти. Нужно, чтобы скорость равнялась скорости самого света. Пока невозможно. Нет еще волшебных палочек – взмахнул – и рядом с любимой.
Цивилизация, среди мерзости, порождает чудеса, которые оправдывают ее существование. Она создала машины, которые, со скоростью звука, могут перенести человека к объекту страсти.
ТУ-134 – серебряная птица моей любви. Сверкающей стрелкой он вырывался из смятенной души и, уходя в высоту, несся посреди солнечного света или ярких звезд. За стенкой проносилась ледяная пустота, а внизу стелились поля пушистых облаков.
На скорости, на высоте распахивалось сердце, и из него хлестала страсть, мой любовный напиток. Его черный цвет – цвет смерти – становится светлее, когда машина с ревом снижалась над аэропортом, сердце было преисполнено искрящейся страсти, которая есть счастье.
Когда, через два часа после Питера, я прижимал к груди любимую, верилось – смерть подождет. Сердце преисполнено радостью, которая сильнее смерти.
Оборачивался на машину счастья – ТУ-134. Благодарил. Когда же улетал от любимой, внутри самолета печаль была не так сильна, как если бы пришлось уезжать в лязгающем вагоне.
С солнцем и звездами грусть легче, чем посреди полустанков. Думается о самоубийцах – все же чище и благороднее шагать навстречу смерти с самолета, в десятикилометровую пропасть, без парашюта, чем прыгать в пучину океана с борта корабля.
Небо напоминает море. Цвет моря меняется, меняется и настроение. Море – воплощение силы и страсти. Под ударами ветра оно рассыпает синие волны под лучами, и они начинают сверкать. Пытался примерить к блеску женщину – не получалось.
Высокое небо выцеживало мою страсть в тонкую линию, которая, сверкая, растворялась там, где должен находиться бог.
