Город, моя родина, не только хлестал в небо светлым столбом красоты. Он просачивался в каждый уголок, в душу, туда, куда человеческий разум не доходит. Мы смутно догадываемся. Но догадываться-то мы можем только по-ленинградски.
Не зря при советской власти истинные поэты, художники, музыканты селились по дворницким и кочегаркам. Тяжелый труд в прекрасных местах давал человеку кайф – он созидал красоту. Содержание улицы «с репутацией» в чистоте – разве не продолжение ее творения? Созидание прекрасного физическим трудом.
Дворник в центре Ленинграда – особый человек. А ну, как на Невском, или в Лавре, или в Петропавловке все заросло бы грязью. Гребенщиков пел про поколение дворников и сторожей – пел о коммунальных работниках центра города.
Работа дворника нравилась, успокаивала. Во время утренних усилий обдумывал (ах, какие мысли выпрыгивают из головы во время размеренных физических усилий!).
Прибегал домой. Седов и Ирка готовы бежать по своим заведениям. Чай (или кофе), свежая булка, масло. На углу тринадцатой линии и Среднего проспекта была пончиковая – часто завтракал там. Пять-шесть пончиков стоили три копейки, если с сахарной пудрой – шесть. Сахарная полоска или язычок - десять копеек. Большой стакан кофе – одиннадцать.
Работа нравилась не только из-за индивидуального воплощения красоты (Бродский хорошо отзывался о годах, проведенных в ссылке, и особенно о черной фуфаечке и кирзовых сапогах – в них удобно бродить в лесу!). Она давала мне, восемнадцатилетнему, свободу. Родители обиделись на меня из-за Ирки. Не отец, конечно, а мать. Сорок рублей помощи, которые они слали ежемесячно на первом курсе, теперь не высылались.
Юра Седов наблюдал, как привыкаю к новой, неведомой жизни с женщиной. Годы работал дворником, и Юра жил с нами. К третьему курсу стал исчезать – дискотеки по субботам. Можно найти девушку, с которой ночевали в какой-нибудь комнате. И нет парня два-три дня.
У Юры были красивые девушки, хотя продолжал он любить Кучерову. Однако, даже если я знал его девиц, он не ночевал в нашей дворницкой. Таня Петрова могла. Юра - никогда.
Дворником Седов не работал. Он вставал рядом, когда метели, или я улетал в Чебоксары. Зарабатывал иным способом – летом на два месяца стройки, сплав леса. И зарабатывал столько, что мне и не снилось. Отец не высылал ему денег. Это он помогал отцу.
Он познакомился с детьми арабских дельцов. Был одет с иголочки – в куртки, джинсы и свитера. У него многообразными и редкими были оправы для очков. Откладывал на книжку заработанные тысячи и с нее снимал, сколько нужно. Хватало, и с лихвой.
Звал на заработки и меня. Отказывался. Ритм дворницкой работы, ее совместимость с учебой и с моими взглядами устраивали.
Мы никогда не затевали денежных разборок. Никто никого не одалживал деньгами. Вопросы питания с Седулькиным решали деликатно – чувствовали, что что-то кончается (рис, гречка, картофель, хлеб), и аккуратно подкупали.
Арабские студенты научили Седова готовить рис. Даже без мяса он был вкусным. Мне больше ничего не было нужно – друг был рядом. Мог с ним говорить. Но дворницкая была моя – и Юра не возражал.
Ирка чувствовала неприязнь моей матери. Ну и что? Из-за этого бросать девушку, которая подходит тебе, через отношения с которой ты видишь все – себя, свои мысли, весь мир. Раньше ты всё воспринимал, как мать, – и музыку, и литературу, отношения с людьми. Матери было приятно. Она думала, что так будет всю жизнь.
Но этого не случилось. Появилась некая – и мир стал проходить через ее образ – плотно, всеохватно. Речь шла о серьезнейших вещах – о твоем резвом члене. Он ожил и прыгал от радости. За его резвостью вставали более важные вещи – Ирка могла стать матерью твоих детей.
