Меня не было, а дверь открыла симпатичная молодая баба. Она только что проснулась, опоздала в университет. Отца узнала: «Вы, наверное, отец Молякова. Подождите, он сейчас придет». Пришел я поздно – забежал к Петровой отдать задания по математике (в ней Танька ничего не смыслила, и я с ней дополнительно занимался). Вошел, увидел на столе бутылку «Сибирской» и мирно беседующих о жизни отца и Петрову.
Отец так и не поверил, что я не спал с Петровой. Эта тема его не очень волновала. Его интересовали мои отношения с матерью. Ее реакция на Семенову была острой оттого, что он уезжал в Москву, в Академию на три года. Она оставалась в Новочебоксарске, с маленьким Мишей да с Олегом. Вместе с отцом ехать не могла. Мать дергалась. Старший сын, со своей «катастрофической любовью». Поющий романсы муж. А много одиноких любительниц романсов в столице. Классических.
Я же летом намеревался переправить Семенову в Ленинрад. Она же мне жена! От любви, от жадности. Безумие. Можно было умереть. Но я выжил.
Те давние события - ценны, дороги! Окружающим наплевать на твои переживания. Опыт тяжести жизни – собственность любовь – муки – зачем же выбрасывать. Лучше любви – опыта и не было.
Изменение всего, что знал про любовь. Но не откажусь, не предам. Без этого – не человек. Вернее, не тот человеко-зверь, где человеческого на чуть-чуть. Если пропадет Ирка – великое, рожденное ею, будет главной ценностью. Станет частью грядущей смерти. Говорят: «Любовь до гробовой доски». Хороша доска.
Жизнь потекла по распорядку страсти. Не жалко стало времени. Идеальная жадность приходилась на время жизни. Жизнь коротка. На глупости времени не оставалось.
Теперь очевидно – главное случилось. Потом – частности. Но еще можно пожить внутри страсти. Жадность – вся - перебросилась на страсть. Еще прожить в тоске-сладости. Время таяло стремительно. Прекрасна эта быстрота. И как же все это ужасно! Человечество из всех безумств выбрало самое сочное, назвало любовью и возвело в ранг прекрасного.
Этим и держимся. Договариваются: чтобы не перебить друг друга, самое ужасное объявим самым нравственным. Устроим песни и пляски. Будем противопоставлять безумию ужас. Разделив, будем черпать «вдохновение». Есть пройдохи, которые секрет знают. Мопассан, в итоге свихнувшийся, написал роман о любви: «Сильна, как смерть». По-библейски.
Роман читал на центральном телеграфе, рядом с аркой Генерального штаба. Ждал, когда позовут в кабинку для переговоров с Ириной. Ничего особенного в наших телефонных разговорах не было. Но важны не слова, а радостное кипение, восстававшее из души, когда слышался в трубке родной голос. Аппарат, диск набора номера, руководство по пользованию на металлической пластинке, кабинка, белый свет из лампы, приглушенные голоса соседей становились родными, близкими. Предметы оживали, участвовали в отношениях с далекой девушкой. Сочувствовали и помогали.
Чем может помочь дневной свет в тесном пенале? А если погаснет – можно ли будет говорить? Свет горит – здесь и помощь.
Или номер кабинки? Небезразличным, и даже милым, становился цифровой ряд кабинок. И то, как номера написаны, их цвет. Когда ожидание соединения с абонентом затягивалось, но было ясно, что оно состоится, ряд цифирек, нарисованных на стеклах кабин, начинал светиться дивным светом. Огромный зал Ленинградского «телеграфа-телефона» наполнялся фантастическим сиянием.
Мы говорили каждую субботу, вечером, в шесть. Неделя проскакивала мгновенно. В Новочебоксарске Ирка ждала этих часов. Если задерживалась на работе, то неслась домой, к телефону – должен звонить Игорь.
Страстное ожидание разговоров ни о чем. Голоса наполнялись живым, нежным, страстным. У моей девушки чувство было такое же огненное, как и у меня к ней. Чувство ее было светлее и чище моего. Я любил по моему расписанию. Кувыркался нежно в недрах страстного эгоизма. Ира ничего от меня не хотела. Хотела все делать, как говорил я. И когда она это делала, то будто была рядом со мной, касалась меня. Мои книги и фильмы нравились ей. Не было фальши. Девушка самозабвенно «растворялась» в своем парне.
В Ирине - огонек. Он страстен. Пламя, которое больше меня – моего лица, голоса, тела. Через сотни километров на меня накатывала искренность возлюбленной. Она осталась после тридцати лет совместной жизни.
