Рассчитывал на тусклое солнце воли, но оно не появлялось. Сведения и впечатления из музеев, книг, музыки – все, что казалось человеческим, успокаивало, давало смысл жизни, - сразу было подвинуто животным. Человеческое гибло. Через какие-то часы, как я прилетел в Ленинград с каникул, все привычное стало ломаться.
Дикий распорядок дня с «Капиталом» и «Библией», тренировки и пробежки, баня по субботам, «Иллюзион» и филармония – все стало рушиться под ударами юной, мощной страсти. Что-то подсказало – если терзает страсть, главной сделай любовь. Пожертвуй ради нее всем. Но кто сказал, что то, чем ты собрался жертвовать, достойно жертвы. Люди мучаются страстью. Пришел твой срок. Семенова стала объектом твоей страсти. Личный опыт сошелся на этой озорной, легкой женской особи. Подошла по всем показателям. Кому-нибудь другому не понравится. Ему будет по душе высоченный рост, умеренная упитанность и белобрысые кудряшки. Кто-то будет прыгать и дрожать при виде гусиной кожи и рыжих волос, растущих где придется. Меня «пробило» по рабоче-крестьянской девчонке, у которой старшая сестра - студентка, мать медсестра в психбольнице и отец безнадежный инвалид.
Бедная Семенова. Может, лучше ей было дождаться из армии Гену. Вышла бы замуж, родила детей. Гена бандит, неизбежно бы сел в тюрьму. Семенова таскала бы ему передачки. Гена, сидя, страшно ее ревновал бы, а выйдя на волю, бил. Но она-то девушка заводная. Отвечала бы. В итоге – развод и деградация. Несчастные дети.
Гена Иру добил бы. Снова тюрьма.
Многие спортсмены кончают жизнь в застенках. Спортсмены не любят работать. Но охочи до денег и красивой жизни. Сбиваются в банды. Гена пошел по жесткому варианту. Ему отрубили голову. Тех, кто это сделал, не нашли. Тело и голову, к счастью, похоронили в одной могиле.
Эгоистическое вспыхнуло. Спичкой была Ира. Открылись пропасти любовного ада. Музыка – живопись – литература, засевшие во мне, работали на него, преобразовывались им. Все рушилось, но – не исчезало. Сгорала "Диана" Коро, вспыхивали мухинские женщины, корежилась в языках пламени герцогиня Джозиана – все скручивалось от жара. Было больно переворачивалось. Страсти служила сама смерть. Умирание длилось и длилось. Невыносимое пристрастие на время оживляло смерть. Доходило, чего так извивался, как уж на сковороде, Лев Толстой. Прояснялись странные сочинения Андрея Белого и его игры с толстушкой Любой Менделеевой. А Блок сидел и пил. Мог бы напиваться и я. Мог бы в ту зиму повеситься.
Готов, ради любви, пожертвовать всем? А хорошо ли это «все»? Кому оно нужно? Нужно работать, чтобы стать достойным жертвы. Как, без ответа на этот вопрос, приносить жертву? Утвердился ответ: «Жертва не нужна. Ее не заметит Семенова. Потому что ты просто говорящий кусок мяса. И кончина будет вонью этого куска».
Продолжал жить Ленинград. Над Зимним дворцом, над биржей и Петропавловкой, столбом, в небо, продолжал бить чудесный, таинственный свет. Свет этот шел из Эрмитажа, от мальчика Микеланджело и «Мадонны Литты» Леонардо.