Окна большие. Оконные переплеты белые, с позолоченными ручками. Ощущение опасного, постоянного движения. Масса воды скручивается в воронку. Завлекает вместе с неумолимым «скручиванием» водяных струй. В лабиринте - не Минотавр. Более опасное, как тень разъедающего цинизма, расчета, усталости на автопортрете Больдини. Карл Брюллов на собственном изображении - гимн разочарованию, усталости. Но цинизма в лице больного живописца нет. У Больдини отрава торжествующего неверия ни во что, кроме материального, хлещет через край. Автопортрет - бомба, заложенная под основание галереи Уффици. Равнодушие. Его дух - «Минотавр» Генерального штаба, воплощенный в музей. Держаться в зеленоватом водовороте стекла все трудно. Только и есть автопортрет Больдини. За него цепляюсь.
Спешу мимо последователей - лавочников и менял. Снова Паоло Трубецкой, Кристиано Банти, Торелло Анчелотти, Федерико Дзанделинаги, Джузеппе де Ниттиса, Антонио Манчини, Филадельфи Симми. Снова подхожу к «Мечтам» Витторио Коркаса. Попал из музейного лабиринта в пасть к обитателю опасных пространств. Взял меня обманом. А Больдини - на живца.
«Выносит» в слабо освещенное помещение. В эффектных рамах рекламные плакаты. Нынешний фотошоп близко не стоял с рисунками, открывшимися взору. Если у Больдини и последователей трагедия живописи вершится до поглощения жаждой денег (человеческого, живого много), то в зале рекламы (давней и великолепной) изобразительное начало подчинено одному - получить больше монет. Не предмет искусства, но предмет-товар, готовый к продаже. «Минотавр» наживы насыщается. Спуск вниз, но мастерство присутствует, талантливая рука, меток глаз. Оказываюсь на пути, бегущему до ада? Марчелло Дудович – один из основателей рекламного плаката. С ним трудились Теручи Алесандро, тезка по фамилии Вилли, Леопольдо Метти. Люди на рекламках пока похожи на людей. Женщины красивы, но до вызывающей вульгарности. Вот обувная фабрика в Неаполе. А вот шляпная мастерская. Из того же города - женские наряды (платья, вуали, шали, тюлевые зонтики). Старшие товарищи намекали (сквозь одеяния) на дамские прелести. Дудович времени на намеки не тратит. Чего намекать! Можно (хоть и в платье) так «раздеть» девицу, что мало не покажется. Мне стыдно, хотя откровенно голые тела не люблю. Нас, таких, много. Голое должно быть окутано тайной. Прекрасно знаю - под одеянием ничего нового не увидишь. «Механизм» тот же. Но прикрой «машинку» пахнущей, модно скроенной, тряпочкой - иной эффект. Есть извращенцы, не в силах сдержать эту особенность. Рядятся в женское или же «раскраивают» тело на дамский манер. Неприятно, но способ - прикинуть на себя - внутренне присутствует. Всестороннее развитие подменяется страстью к чему-либо одному. Дудович не писал манифестов. Изысканным творчеством провозглашал: женщина - универсальное приложение к товару в целях извлечения бабок. Мужик - вспомогателен. Вот кресло. На нем - трость, шляпа-котелок. Хозяин вещей не нужен. Но шляпа-то хороша! Еще (что удивительно) реклама спасает от приверженности одной вещи, воспитывает эстетическую тупость. Человеку не к чему прикипеть душой. Он ничего не ведает. Фетишизмом страдают недоразвитые (как у Поланского в «Жильце»). Но и женщина, не стыдясь, берет на себя роль вещи («Сирена с «Миссисипии» Трюффо). Мужчина в рекламе прост, сладок до приторности, вьется вокруг бабы, то с сельтерской водой, то с универсальной комнатной печкой. Прямо говорящая вешалка.
