Степь. «Город в степи». Серафимович – песок и пыль. Простор. Серафимович сильнее Кобо Абэ. И там пыльный песок, и там. Собственно – жизнь. Но у Абэ нет главного песчаного компонента – пустыни. Бесконечности. Наш-то писатель получше будет. Он знал, как течет время сквозь пальцы. Жизнь уходит, как дымящийся пыльцой песочек.
Мысли мои – а гордость всемирная. Каково! Серафимовича люблю пуще Кобо Абэ – презренного японца. Есть и Куросава, и Акутагава Рюноскэ. Плох ли Тосиро Мифунэ? Так нет же – даже Серафимович сильнее вкупе с Марком Донским.
Так думал я на раскаленной дорожке, бегущей к морю. И – готовился к предательству при всех русско-японских предпочтениях. Накануне, когда край души окунал в Бахчисарайский фонтанчик, приехал брат Миша с мамой. Приехали в Ялту поздно, в одиннадцать. Автобусы до Алупки уже не ходили, а тратить деньги на такси мама не желала. Однако позвонила на сотовый брату Олегу – мол, приехали. Тайная надежда – Олежа раскошелится. Олежа выпил полстакана коньяку, закусил виноградинкой и лег спать в кондиционной прохладе. Мы же прибыли из Бахчисарая около двенадцати ночи.
По телеку показывали третьесортную муть. Какая-то молодежь плыла на ялике. Ялик перевернула огромная акула и всех сожрала. На каменную скалу вылезла жалкая и грязная девица. Жрать ее акула не пожелала – девица была слишком ужасна. Ночью видел легкий и радостный сон. Я – мэр Алупки и провел в нижнюю ее часть газ. Народное ликование. Пальмы. Желтые шары. Солнце. Дернуло по груди ужасом. Очнулся в холодном поту. Чудилось – собрание народа реально. Смертельно не хотелось общения с этим самым народом. Молодежь отправилась в Никитский ботанический сад. Я и И. – на пляж. Зашел на дачу Куинджи – как там мама и брат. Мама одна. Небольшая, узкая комната на двоих. Белым-бело. Мама – на подоконнике. Окно распахнуто. Мама загорает. Увидев меня, вскрикивает - смотреть на нее не надо. Она – в купальнике и стесняется. Чего стесняться! Мама еще очень и очень ничего для своего возраста. Говорит – смотри, какой чудесный вид из окна. Красные крыши. Провал улочки. Свечи кипарисов и синее-синее море.
Обещаю зайти позже. Пляж. Вот он – Миша. Красавец с татарским лицом. Резкие скулы. Тонкие губы. Бородка. Купальные трусы – до колена. Черные, а на черном огромные белые с красным цветы. Эти так называемые плавки у Миши лет десять. Цирк какой-то. Порывисто обнимаемся. Целую брата в голову, где-то около уха и виска. Страшно рад видеть. Смеемся. Просто радостно ржем в жарком мареве полуденного солнца.
«Ну, что – предаем?» - кричу я. – «Предаем», - кричит Миша. Традиция – предательство берега и крымской земли. Мы тайные агенты моря. Ежегодно подтверждаем морское происхождение. Надуваем огромный темно-синий матрас. И. – аккуратно наливает Мише стакан портвейна с краями. Миша не спеша выпивает янтарную «Массандру». Не пью, но радуюсь так, как будто сам выпил. Ложимся на матрас и торжественно отплываем в морскую даль. И. остается ждать на берегу. Пытается читать Арона. Метров с десяти, ухая и брызгаясь, ору - читай резюме – «Коротко об авторе». И. – ничего не слышит.
Упорно гребем с Мишей. Дальше, дальше, дальше. Чувствуем теплые и глубокие объятия моря. Море вечно бьется с землей. Волны – и скалы. Ветер и горы. Небо и степь. Малюсенькие людишки (а их миллиарды) – на стороне земли. Жмутся по берегам, глохнут в степях, теряются в лесах. Бубнят – родная земля. Перетирают сухую грязь в пальцах. А мы – уходим в море, и наши ладони ласкают сверкающие волны. Переворачиваемся с Мишей на спину. Лежим неподвижно. Молчим. Ветер шевелит волосы, и лес с Ай-Петри толстым ковром падает к морским берегам.
