М. выходит к бассейну. Грузный дед, обросший седым волосом, неловко разбегается, боком рушится с бортика. Словно бомбу сбросили. Вода пошла крупной волной, взъерепенились хрустальные хвосты брызг. Дед выскочил, запыхтел моржом, хрипло прорычал: «Шайзе, шайзе». Перевернулся на спину. Увидел, что М. снимает, приветливо помахал рукой с крупными часами.
Столовка. Богатый овощами, фруктами «шведский» стол. Обилие блюд (будто бы бесплатных) - зримое, демократичное. Свобода воли - выбирай колбасу. Свобода слова - пей соки, чаи, а иногда и вино (красное, белое). Целеустремленный коллективизм (даже в форме автократии) - тетка, бадья со щами, поднос с котлетами, кастрюля с макаронами, чайник с компотом. Много (это уже русское) хлеба. «Будет хлеб, будет и песня». За южными рубежами не скажут: «Бери, что хочешь, и горлань «Феличиту». Отечественная обжираловка целеустремленнее, влечет авантюризмом (водка тайно, с риском, разливается под столом). Блюд всего три. Могли бы накрошить всего, да времени нет. «Нам хлеба не нужно - работу давай». У подножия Везувия гастрономический разврат - сиди, не спеши, попробуй того-этого.
Вечером, в цокольном этаже, танцы. Опять все в белом. Но - распарены. Помятый жизнью солист (он же конферансье) поет, плотоядно перекладывая микрофон из одной руки в другую, хиты Синатры по-итальянски. Пожилые немки со своими ухажерами переминаются с ноги на ногу. На сухих, длинных ногах длинные туфли без каблуков. Неожиданно на сцену выскакивают танцовщицы в стираных розовых юбочках. Дряхлые вальсирующие одобрительно покрикивают, хлопают в ладоши. Послышался одинокий свист. Все засмеялись. Танцовщицы крутят широкими бедрами. Рты большие, намазаны алой помадой, женщины скалят квадратные зубы, надраенные «блендамедом». Наши старухи засмущались бы от фривольных трепетаний оплывающих тел. Старики спрятались бы за хозяек, уставившись в пол. А здесь старлетки в белых «лыжах» смешно завибрировали плоскими задницами. Их кавалеры запрыгали петушками. Увидев мещанское безобразие, громко ржу, чуть не подавившись мандариновой корочкой. Мы разные. Наше старичье не выкобенивается.
Городская площадь. Огненные блики. М. говорит: «Фестиваль юных артистов. Мужик с кудрявыми волосами - неаполитанский герцог, настоящий аристократ. Тысячалетний. Рядом, вот, коротко стриженая женщина - жена. Они много лет дают деньги на мероприятие, а сами участвуют в жюри. Лучи прожекторов, как у нас. Девчушки в розовых платьицах, белых колготках, с розочками в волосах, пищат песенки на итальянском. Танцуют, упирая руки в боки. Появились подростки с гитарами. Ломкими голосами проскрипели, кажется, одно слово - «аморе». Убежали. Боялись, что разорвут восторженные зрители? Герцог шикарен, аппетитно доволен жизнью. Складывает холеные ручки, аристократично хлопает. Женушка надменно, как Рамина Пауэр, неподвижна.
Праздник вина. По проезжей части неспешно движутся разукрашенные повозки с большими бочками. Кроме бочек, на телегах присутствуют хозяева и продавцы винных фирм и лавочек. На каждой повозке музыкант - по одной скрипке. На мостовой - виноделы-трубачи. Огромный барабан. Отовсюду тянутся руки с протянутой посудой. Открываются щедро медные, деревянные краники на бочках. Льют розовые, белые, желтые, алые, вишневые струи по стаканам. Не жалко. Угощение. Толпа здорово набралась. Раскрасневшиеся лица. Освещенная прожекторами, ночь оживает, бугрится потными, жаркими вскриками, хоровым пением.
Ресторанчик. «Столетние» деды на отличной аппаратуре играют «Удовлетворение» роллингов. Чувствуется, что М. неуверенно перемещается от стола к столу. Голос влажный, спотыкающийся: «Ма… мама. Ос…ос…торожно. Сядем з…з… здесь!»