Почувствовал загнивание западнизма, подался на Родину (разбомбить не успели). Стал великим патриотом земли русской. Тоже прибыльный бизнес. Позже подтянулся Никитка Михалков и Юра Поляков. Абрамов - тоже Василий Трифонович. Классно играл на литературных «нотах». Прокладывал параллельные пути-дорожки автор «Ленина и печника». Подобных двуликих мудрецов немало. Вечный бой. Устал. Спился с круга. Метод уразумел Додин. Не пил. В землю обетованную не стремился (как Губерман и Михаил Козаков). Умный человек: русскому еврею русское начало всегда будет мешать, как плохому танцору кое-что.
В фойе бедновато, как и у Фурмана на Мойке. Лоток с книжками. Солидные тома главного режиссера. Буфет - дохлый, забит в уголок. Столики, как на вокзалах, в рюмочных, стоячие. Красной икры нет. Есть сыр, булка, колбаса. Водочка. Ах, она, беленькое чудо! Как не остограммиться в преддверии встречи с высоким! Да нельзя мне, инсультно-печеночному. Из изысканного - витые чугунные перила лестницы, ведущей на балкон, витрина с театральными наградами (среди которых - несколько «Масок») и великолепная живая елка в стеклянных, не пластиковых, шарах.
Зверем брожу возле колючего дерева. Глубоко вдыхаю густой запах жизни и заслуженной надежды. Рядом с елкой, по серым стенам, фотографии Верколы. Темные бревенчатые дома с высоко вздернутыми подслеповатыми окошечками. Пыльная дорога в траве-мураве. Разлаписто, словно захлебываясь, спешит мужик - то ли полупьяный, то ли полубезумный. Рубаха выбилась из-под брючного ремешка, просторные брюки наползают на отвороты резиновых сапог. Беззубые бабы. Снова суетливый мужичонка среди платков, надвинутых на глаза. Пастух с круглыми глазами, с бесцельной улыбкой. Длинный кнут перекинут через плечо. Дядька в расхристанной рубашке - Абрамов. Вот Федор Александрович со здоровенным селянином, послужившим прообразом Михаила Пряслина. Ну, конечно, знаменитая фотка: на правом плече - пиджак, а левая, с часиками, рука вздыбливает прямые тяжелые волосы над лбом. Выражение лица неоднозначное: вот он, расчудесный мой Север; господи, что же мы наделали-то!
Гете подметил: чтобы понять поэта, нужно посетить его родину. Додин и посетил со своими студентами. Сам режиссер рядом с автором «Братьев и сестер», возле диких зарослей и забора. Студентики в советских курточках на пуговицах, но уже в джинсах и кроссовках. Русь раскачивали с Севера (Ломоносов с Магницким), с Юга (Запорожская Сечь). Про Урал, про Сибирь не успели написать эпических книг. Письмотворец Алексей Иванов «крошки подбирает» («Золото бунта»). Додин, в тяжелой кожаной куртке, массивной оправе, толст, бородат, зябко кутается. Задумаешься: русские и евреи. После северных сияний для Додина - какой Израиль! Здесь родился. Здесь и умрет. Порождение, казалось бы, несочетаемого. Древняя Иудея, Древняя Русь. А ведь намертво срослись, и брести остаток пути вместе. Додин, в Ленинграде, чувствовал, что Твардовский в Москве: писатель с большой буквы появился. Говорит о прошлом: оно в крови, им живем. Нет возвращения к старому, но есть мазохистское чувство вины. Умираем тогда, когда чувствуем, что сделали все предначертанное. В труде важно не сколько наработал, а как.