Так же конкретно содержание понятия-ощущения полноты. Взобрался на гору над морем, что перед кручей дает наслаждение, а иногда и восторг. Юнг же свидетельствует - ничего конкретного. Лишь скорлупки понятий. Неконкретность - залог возможного слияния. От этого, даже в сонном бреду, неприятно. Словно предан. Втолковывали одно, а возможно и иначе. Во сне жизнь вырвана из связей мыслей и чувств, а также из полноты и сложности взаимоотношений с другими. Согласен: сон - камнедробилка. Глыбы опыта «перетираются» мозгом, спущенным с поводка, в щебень неведомых событий. Но есть иное. Не фрейдовское и юнговское. Мы боимся вторжения безграничного, в мелкую обыденность человеческого. Колридж утверждал: сон - телескоп, упорядочивающий беспорядочное, ломающий ширмы сознания. Через хаос легко выйти на тайны подсознания. Симпатичное предположение.
С возрастом засыпать трудно. Голова устает, а сна нет. Просишь у мозгового студня: «Не колтыхайся, не скрипи шестеренками, засыпай». Но вот, задремал. Видятся милые глупости. В юности горячие эротические видения, сталкивающиеся с кошмарами. Молодым, просишь: «Пусть будет темнота. Глубокая. Без изображений». Все равно привидится гадость. Отдохнуть - не отдохнешь, только намучаешься. Когда за пятьдесят - не сны, а тепленькое «мелководье». Ты как бы не причем. Мучает тревога: все время куда-то не успеваю. То паровоз уйдет, то самолет улетит.
Пел в опере. В начале видения (и этот позор люди зовут подсознанием, у них, видите ли, звезды выстраиваются в ряд!) властное требование - нужно петь. Заметьте: не кого-то мучить, и тебя не станут лупить, а ты должен петь неважно что. Оркестр в тени уже наигрывает опереточную тему. Пел кто-то за меня, но через меня. «Сдавал в аренду» тело, голосовые связки. Мной пели. Выходило, что вокалом занимался не кто-то другой, а умелый, талантливый, блестящий Игорь. Вся слава мне, а не «арендаторам». На сцене - без страха. Партитуры - никакой. Откуда знаю итальянский - неведомо, ведь листочков со словами не видно. Вместо лиц оркестрантов - пятна. Не раздражают лысинами, возрастом, вопросительными взглядами. Публики не видно, но аплодисменты бешеные. Кричат: «Еще, еще!» Это «еще» начинало приобретать неприлично призывные интонации. Оскорбился. Ни одной партии не повторил (да и «арендаторы» куда-то делись). Гордо и в славе, ушел со сцены. «Обиженно» зашаркали стулья. Некоторые из них упали. У входа - черный лимузин. На мне - шляпа-котелок, белый шарф, в руке - трость. Влетают в автомашину энергичные, пахнущие сеном, люди. Кто такие? Чувство - хорошие друзья. Командую: «В поле! Посмотреть, что в полях! Обещал после спектакля заехать». Вместо водителя за рулем оказываюсь сам. Попали не в поля, а к белому одноэтажному зданию. «Сеннопахнущие» - хором: «Школьный клуб». Стучим в дверь. Не открывают. Ночь. Мороз. В школе - никого. Дверь не заперта. Темные коридоры. Сквозь окна свет луны. В классе проделаны низенькие дверки, двустворчатые. Хотели полезть - не получилось. Снова голос: «Ставил вас на должность министра! Красавец! И поет, по полям летает, в дверь не пролезает. Точно - начальник». Думаю: «Министр, а дверь в клуб не открывают». Все преображается. Клуб горит огнями. Оказывается, это Карнеги-Холл. Оказываюсь на сцене, красив, словно молодой Пласидо Доминго. Проснулись «арендаторы». Как они мной играли басом! Как рычали моим голосом! В зале зажгли фонарики. Неистово вопили. Огромное помещение сотрясалось. «Арендаторы» изнутри сказали: «Хорош! Министр. Оперный гений, да еще и блюзы лабает. Пора выходить на Уэмбли!» Несут на руках. Черный лимузин. Восторженный, ору: «Ребята! Скажите, что за деревня с такими клубами». В ответ - ор: «Лондон! Лондон!»
Отель. Большая кровать с белыми простынями. Засыпаю, будучи внутри сна. Проснулся. Молодая горничная. Кровать скрипит. Объясняю: «Вечером концерт в Париже. Надо лететь, а ноты украли, «арендаторы» исчезли». Горничная распахивает окно, а за ним, прямо в воздухе, порхают полупрозрачные прелестницы. Певуче повторяют «Мы - твои ноты. Нас просили за тобой присмотреть».
