Здание Сената - дредноут истории. Исаакиевский собор - ее крейсер. Гордые посудины еще на плаву, хоть и обросли ядовитыми водорослями преданий, слухов, легенд. Хорошо памятнику, только что воздвигнутому. Легко было скакать медному Петру двести лет назад. Пушкин счел возможным оживить монстра, разбудив романтически-разрушительные фантасмагории длинноносого украинца. Прошли века. Ощущаю каждой клеточкой возросшую метафизическую тяжесть истукана. Житель Ленинграда, после двух (и одной малой, финской) войн, барахтается, подобно рухнувшему в прорубь времени с черной водой. Кровью усопших подвижников, мучеников дышат соборы, присутственные места, памятники. Чижик-пыжик, приделанный возле Инженерного замка, не придурковатость питерцев, а тяжкий выдох, горькая улыбка висельников. Попадая из Михайловского замка на Большую Морскую (а уж тем более на Гороховую) улицу, ощущаешь, что из музея ты не ушел. Дело не только в том, что улицы красивы. Тебе доверено мелкой изморозью, серым небом, свинцовой рекой грудью рассекать невидимые, но плотные веянья исторических предчувствий, угасших надежд, потрясений. Легкомысленные, словно щеглы, москвичи из своего, не раз стертого с лица земли, многомиллионного поселения прискачут из светлых приволжских лесов, денек попрыгают в чуждой, мрачной красоте, спешат домой, в свои сараюшки. Город-гранит на Неве (куда более многонаселенный, чем Москва, из-за мертвых, что всегда обитают между нами) остается в горделивом одиночестве. Кажется, что в невской твердыне умерших проживает больше, чем живых.
Пошлость, что сходит с рук в среднерусских городках, в европейско-русском городе усиливается многократно. В Казани, Москве, Нижнем толпы полуграмотных азиатов вызывают легкое недоумение (легкое недомогание) великой страны. В Ленинграде же азиатские братья вызывают серьезную тревогу. Они в кафешках, кабаках, забегаловках на Среднерусской равнине - грязноватых общепитовских «точках». Здесь, у ледяной реки (о, если бы не ее дезинфецирующее воздействие!), «Музей русской водки» имел бы тот же грязноватый оттенок. Поражение живых тканей болезнетворно. В Питере алкоголь пьянит сильнее, мороз, не по градусам, жесток, жара плевала на термометры, жжет, как не остывшие угли – вот вам и санитария.
Мариинский (Кировский) театр - флагман отечественной культуры. Страну спасал южанин Сталин (Ленинград не жаловал, чувствовал, что это за населенный пункт). Теперь остатки былого величия защищают (как экспонаты Эрмитажа в блокаду) жгучие кавказцы Гергиев и Цискаридзе. Оперная Мекка поражена моллюсками в серых панцирях. Здания вокруг театра продырявлены свищами забегаловок с пирогами «Штолле», шустрыми вьетнамцами из столовки «Дедушка Хо». Напротив прекрасного магазина музыкальных инструментов горит белым огнем название ресторана, кажется, «Фуэте». Выпив граммов четыреста (а в Ленинграде это равнозначно восьмистам граммов московских), закрутишь такое «фуэте», что веселое вращение придется останавливать наряду ментов.
С В. едем в прекрасный музыкальный зал Мариинки. Сжились с Домом музыки. Квас с яблоками бурлит в животах от теплых воспоминаний о желтом великолепии (все пространство зала «забрано» сосновым покрытием). В. утверждает, что для улучшенной акустики использована не сосна, а более ценные древесные породы. Будем слушать оперу Доницетти «Дочь полка» в концертном исполнении. Повезло. Едем не на двадцать седьмом автобусе до Никольского собора и проспекта Римского-Корсакова, а на двадцать втором. Мимо Кировского театра по улице Декабристов до заведения, хитро пристроенного между доходными питерскими домами. Краснокирпичная синагога и римский католический храм лишь придают значительность комплексу, сотворенному суперэнергичным Гергиевым.
