Пока не замерз Финский залив, выходил на берег. Дул ветер, было холодно и вдали то появлялся, то исчезал, в солнечных бликах, Кронштадт. Тогда-то накатывало редкое со времен детства чувство безотчетного восторга. Нужно что-то делать – не упускать же это редкое состояние. Вставал на колени, лицом к Кронштадту, говорил: «Спасибо, жизнь! За то, что бывает так хорошо. И тебе, холодный мир – спасибо, что впустил меня в себя!»
Часа через три возвращался с прогулок и заваливался читать. Вечером - в филармонию, на Невский. Абонементы были содержательные. Стоили копейки. Сольные концерты, симфонии, орган, один раз какие-то барабанщики из малюсенькой страны.
С понедельника – по сценарию. Когда бежал по городу, то говорил себе – это физический праздник. Трусцой вокруг Невы и Мойки. Завершал пробег у Петропавловской крепости. Там был турник. В середине ноября на пляже никого не было. Сиял на противоположном берегу Зимний. У берега опасный, как стекло, ледок. Раздевался и, без трусов, кидался в студеную воду. Голову не мочил. Тела не чувствовал. Казалось, душа уходит в небо. Казалось, видно, как из Эрмитажа изливаются в небо несколько прямых и блестящих лучей. Выскакивал – и на турник. Потом – отжиматься.
Раз в месяц – баня. В общем отделении, за тринадцать копеек, охаживал себя вениками в темной парилке до одури. На веники денег не тратил – просил у тех, кто уходит. Отдавали. Не жадничали.
Кушал хлеб, булку, чай. В обед, за тридцать пять копеек, в студенческой столовой наедался отчаянно. Черный бесплатный. Чай, без сахара, стоил 1 копейку. С сахаром – 3. С лимоном – 5.
Наш факультет имел свою пивную. «Рыгаловка», с длинными липкими столами и лавками, располагалась между второй и третьей линиями Среднего проспекта. Там можно было найти всех наших. Дрались с историками и местными алкашами. Там и мирились. Размягшие от пива студенты рассуждали: «Хорошо, что поселили на Острове. Всегда можно добраться от факультета до общаги. А засунули бы, как физиков и математиков, в Старый Петергоф? Что было бы? А то, что даже кружечку холодного пивка спокойно выпить было нельзя». Маленькая кружечка стоила 17 копеек, большая – 34.
Каждое воскресенье успевал отослать письмецо домой. Иногда звонил с главпочтамта.
Заниматься нужно было много. Должны знать и физику, и высшую математику, и физиологию. Главное на первом курсе: античная философия, политэкономия капитализма, формальная логика, иностранный язык, общая психология, высшая математика.
Лекции читали профессора. Античную философию читала профессор Комарова – высокая властная старуха, у которой что-то было во рту с зубами. Старички-профессора с Комаровой любезно раскланивались. Любезность была очевидна. Если бы это было лет тридцать-сорок назад, то можно было бы подумать об особых отношениях.
Весь послекартофельный сентябрь (не буду упоминать, что о «картошке» говорила профессор Комарова) нам рассказывали о древнегреческих мифах, об «Илиаде» и «Одиссее» Гомера. Комарова не делала скидок на «картофельное отсутствие», а шуровала по программе.
Читать не отрывки из легендарных поэм, а осилить их полностью. Читал до 2 часов ночи. Прочел и был страшно горд. Политэкономия? Тогда прочту весь «Капитал» Маркса, все три тома, а первый, самый интересный, законспектирую. В начале декабря третья книга – Библия. Учиться – так учиться!
Вторая половина семьдесят восьмого года была важнейшей в моем духовном развитии. Гомер и Маркс завладели мною. Погружался в ледяные воды Невы – думал о «стальном» Марксе. Позже читал Гегеля. И «Науку логики», и «Энциклопедию философских наук», и, конечно же, «Феноменологию духа».