А царь? Хорошо, если есть мантия. Садится в обширное кресло, эффектно откидывает бархат с соболями, выгодно выставляет ножки в начищенных до блеска сапогах. Жарко, душно, конечности затекают, но потерпеть можно – все-таки единственное живое воплощение государственности.
В храме сердцевина - алтарь с крестом. Во дворце - трон. Трон и крест - сакральны. Тайна музеев храмовых и властных: искусство отделять от прекрасного религиозное и властное. Мол, дорогие лохи, глазеющие на цветной витраж Нотр-Дам, умейте видеть прекрасное, а о религиозной вере, воплощенной в красоте, забудьте. Не обращайте внимания на дух власти, что впечатывался веками в троны каждый раз, когда задница монарха опускалась на бархат седалища. Любуйтесь работой мастеров-краснодеревщиков.
Экскурсовод уходит от трудного дела разъединения. Оно ведь неприятно. Необходимо ломать единство, заданное историей.
Созерцание красоты тоже комплексно. Картина, а на ней голая женщина (различного рода Данаи). Проблема: посетитель в музее должен оттачивать нравственное чувство, что сдерживает от шаловливой похоти. Красота - чувственна. Боттичелли отделял чувственное от прекрасного, но иногда спешил. Зачем девушка у него выходит из вод морских обнаженная? Не рисовал бы наготу - проблем бы не было. Но у него все юные да прекрасные.
Сократ говорит прекрасному Критобулу: «Скажи мне что-нибудь, чтобы я мог тебя увидеть». То есть прочувствовать. Не будем врать: изображая голых, пусть и прекрасных - искушаем. Красота искушающа. Парадигма: Бога в образе сына искушал нечистый? Искушал. А когда гуманисты возвеличили человека («Давид» Микеланджело), разве тут же не поставили его перед искушением? Не то, что не поставили. Давид - голый, и оружие, чтобы устоять, у него отсутствует. Соблазняется и зритель (особенно зрительницы) этим самым Давидом.
Повествователь, живописуя, рассказывает нам о прелести мира через женскую привлекательность и - шире - через соблазнительность человеческого тела (весьма преувеличенную вследствие умственной гордыни). А может, молодая кобылица получше молоденькой девицы будет? Искусство, как все человеческое, - надуманно, противоречиво, возбужденно. Художество всегда мечется на грани, лишенное границ.
У математиков с философами основа труда - совершенствование различного рода ограничений. Им кажется, что дружным коллективом, они движут человечество по пути прогресса. Их удивляет, отчего художник, чаще всего, ни к какому «прогрессу» не стремился. Пристанище творческой мысли - не линия, но остров. Возникнут «барбизонцы», моментально «прогорают» после ряда впечатляющих достижений. «Склеить» их в цельное практически невозможно. Великого советского скульптора Аникушина (со статьями о социалистическом искусстве в газете «Известия») нельзя «приделать» к Джакомети.
Исход в ничто великих художественных школ в короткие сроки - признак «метаний на грани», подготовки к вечным искушениям плотью, которую необходимо чувственно изобразить. В мыслях у каждой женщины, у каждого мужчины - присвоить красоту (понимаемую так в силу воспитания). Что в итоге? Музейщики, сражающиеся не просто с религией, властью, а с чувственностью, как солдаты у последнего рубежа. Они обязаны сотворить чудо: отбросить историю искушения художника, чтобы зритель мог присвоить себе не веру, не собачье подчинение власти, не грех. Красота, изначально чувственная, должна быть освобождена от греховного. Ян Фабр из тех, кто выполнял универсальную задачу: прекрасное он освобождал от греха, от религии, от слепого подчинения и, главное, от самодовольства человека.