Комната располагалась напротив лестничной клетки и имела номер 107. Женщина распахнула двери, крикнула: «Сережа! Принимай соседей!»
Много лет спустя, когда меня заводили в тюремную камеру, ощущения были такие же. Сережа (по фамилии, как выяснилось, Казаков) обладал хитрыми глазами, выглядывающими из-под густых ресниц. Парень красивый, плотный, с длинными волосами и бородой.
«Проходите, парни, располагайтесь. И – присаживайтесь!» В комнате темно, на квадратном, массивном столе горела настольная лампа с железным абажуром. Лежала рыбья шелуха, штук пять жирных тушек чехони. «С Волги, что ли, чехонь?» - спросил я. «С Волги, с Волги – я ведь из Саратова. Садитесь. Ужинать пора». Сережа вытащил из-под стола запотевшую трехлитровую банку пива и буханку черного, мягкого еще, хлеба. Одна трехлитровая банка, наполовину пустая, уже стояла на столе.
Комната пятиместная. Застелили постели, сели ужинать пивом, чехонью, хлебом и плавлеными сырками «Дружба».
Познакомились. Казаков окончил в Саратове художественное училище, увлекся вопросами искусствоведения. Им и занимался, а в училище работал натурщиком. Было ему 24 года.
Помимо меня, школьника, было еще двое с рабфака, а один поступил сразу после армии, без рабфака. Помимо армейских и рабфаковских были целевики, присланные по направлениям из республик – молдаване, эстонцы, латыши, белорусы, – киргизов и казахов не было. Зато много конголезцев – черных и желтоглазых.
Казаков - интереснейший тип. Говорил мягко, с улыбочкой. Не нервничал и не кричал. Занимал стратегически выгодные места. В стройотряде оказывался завхозом – обеспечение едой и инструментом, стройотрядовской формой и чистым бельем.
Когда и как он подружился с комендантом общежития? Говорил, посмеиваясь, что в армии не служил. Мол, пальцы до курка не дотягивались. Действительно, указательные пальцы у него были на удивление короткие, толстые. Обрубыши с еле пробивающимися на конце ногтями. Обрубышами он хорошо считал деньги. Каждую неделю, как старший по комнате, собирал с нас по два рубля – на питание. Комната у нас подобралась тихая, и каждый день, в восемь часов, Сережа говорил: «Ужинать!» Все садились за стол. Белые булки, плавленые сырки, кефир. Иногда Казаков баловал пельменями.
Он же отслеживал дежурство по комнате – выброс мусора, мытье старого, изъеденного временем паркета. Мне два раза везло – осенью в Ленинград, в командировку, приезжала мать. Она надраила полы, так надраила – не то, что наша убогая размазня. На майские праздники отодрала до блеска пол приехавшая ко мне на побывку Ирка.
С моей матерью Казаков долго пил чай и беседовал. С Иркой беседовать не стал. Не понравилась она ему своей прытью.
Сережа так и прожил все пять лет в общаге. Свободолюбивые, типа меня, прожив в общаге год, свалили по дворницким и кочегаркам. Сережа остался верен общаге. Остался он также верен искусству. Кончал кафедру эстетики, а руководителем диплома у него был профессор Коган.
Казаков (и за это я особо благодарен) стал моим первым питерским наставником. Сцепились мы в первый же вечер. Ели чехонь. Пиво подействовало. Заговорили о кино. Тут мне и довелось ляпнуть: «Люблю Рязанова. Особенно нравится «Легкий пар» с Мягковым и Барбарой Брыльской. А вот «Служебный роман» нравится меньше». Ребята загалдели, соглашаясь. А Казаков помертвел вмиг. Улыбка исчезла. «Что ты, Игорь. Ведь Рязанов – дерьмо, дешевка. Это же чушь, сказки, спецзаказ, чтобы быдло держать в повиновении. Толстой боялся музыки, а сейчас бы он боялся кинематографа, подобного рязановско-гайдаевскому. Это не кино, это же духовный хлыст».
Много лет спустя, когда меня заводили в тюремную камеру, ощущения были такие же. Сережа (по фамилии, как выяснилось, Казаков) обладал хитрыми глазами, выглядывающими из-под густых ресниц. Парень красивый, плотный, с длинными волосами и бородой.
«Проходите, парни, располагайтесь. И – присаживайтесь!» В комнате темно, на квадратном, массивном столе горела настольная лампа с железным абажуром. Лежала рыбья шелуха, штук пять жирных тушек чехони. «С Волги, что ли, чехонь?» - спросил я. «С Волги, с Волги – я ведь из Саратова. Садитесь. Ужинать пора». Сережа вытащил из-под стола запотевшую трехлитровую банку пива и буханку черного, мягкого еще, хлеба. Одна трехлитровая банка, наполовину пустая, уже стояла на столе.
Комната пятиместная. Застелили постели, сели ужинать пивом, чехонью, хлебом и плавлеными сырками «Дружба».
Познакомились. Казаков окончил в Саратове художественное училище, увлекся вопросами искусствоведения. Им и занимался, а в училище работал натурщиком. Было ему 24 года.
Помимо меня, школьника, было еще двое с рабфака, а один поступил сразу после армии, без рабфака. Помимо армейских и рабфаковских были целевики, присланные по направлениям из республик – молдаване, эстонцы, латыши, белорусы, – киргизов и казахов не было. Зато много конголезцев – черных и желтоглазых.
Казаков - интереснейший тип. Говорил мягко, с улыбочкой. Не нервничал и не кричал. Занимал стратегически выгодные места. В стройотряде оказывался завхозом – обеспечение едой и инструментом, стройотрядовской формой и чистым бельем.
Когда и как он подружился с комендантом общежития? Говорил, посмеиваясь, что в армии не служил. Мол, пальцы до курка не дотягивались. Действительно, указательные пальцы у него были на удивление короткие, толстые. Обрубыши с еле пробивающимися на конце ногтями. Обрубышами он хорошо считал деньги. Каждую неделю, как старший по комнате, собирал с нас по два рубля – на питание. Комната у нас подобралась тихая, и каждый день, в восемь часов, Сережа говорил: «Ужинать!» Все садились за стол. Белые булки, плавленые сырки, кефир. Иногда Казаков баловал пельменями.
Он же отслеживал дежурство по комнате – выброс мусора, мытье старого, изъеденного временем паркета. Мне два раза везло – осенью в Ленинград, в командировку, приезжала мать. Она надраила полы, так надраила – не то, что наша убогая размазня. На майские праздники отодрала до блеска пол приехавшая ко мне на побывку Ирка.
С моей матерью Казаков долго пил чай и беседовал. С Иркой беседовать не стал. Не понравилась она ему своей прытью.
Сережа так и прожил все пять лет в общаге. Свободолюбивые, типа меня, прожив в общаге год, свалили по дворницким и кочегаркам. Сережа остался верен общаге. Остался он также верен искусству. Кончал кафедру эстетики, а руководителем диплома у него был профессор Коган.
Казаков (и за это я особо благодарен) стал моим первым питерским наставником. Сцепились мы в первый же вечер. Ели чехонь. Пиво подействовало. Заговорили о кино. Тут мне и довелось ляпнуть: «Люблю Рязанова. Особенно нравится «Легкий пар» с Мягковым и Барбарой Брыльской. А вот «Служебный роман» нравится меньше». Ребята загалдели, соглашаясь. А Казаков помертвел вмиг. Улыбка исчезла. «Что ты, Игорь. Ведь Рязанов – дерьмо, дешевка. Это же чушь, сказки, спецзаказ, чтобы быдло держать в повиновении. Толстой боялся музыки, а сейчас бы он боялся кинематографа, подобного рязановско-гайдаевскому. Это не кино, это же духовный хлыст».
