Не понимал, что такое «не делай глупостей». Глупостей сделано не будет!
Настроение отца. Это был мужик. А в настоящем мужчине важна не только твердость. Настоящий человек умеет ценить красоту. Не просто музыка, живопись или танцы какие-нибудь. Речь о красоте жизни. Все железно, если он умеет красоту творить.
«Молодец ты, Игорь. Ни себя не подвел, ни нас с матерью. У нас праздник сегодня!» Мы стояли на Дворцовом мосту. Перед нами - Нева, и горела в небе игла Петропавловского собора. Мне стало хорошо, как в музее. Это было не помещение. Это была Петропавловская крепость, Зимний дворец, биржа, Ростральные колонны, троллейбус десятого маршрута, проползавший по мосту.
Ленинград притягивал небо, широкую гладь реки, ветер и солнце средь пышных августовских облаков. Город пропускал все это через себя, вбирал тяжесть северного света и прохладу его, он пронизывал стены и окна дворцов. И отпускал обратно, ввысь, на свободу. И новые потоки воздуха, солнца рушились в разъятые объятия дворцов, улиц, церквей и проспектов.
Ленинградское небо и воздух. Северные, с особым привкусом, как у полюстровской воды.
Машина красоты. На самом горбу Дворцового моста мы стояли в лучший день моей жизни. Чувство гигантского музея, в котором я оказался в образе воина-победителя, охватило меня навсегда. Чувство малой родины. Эталон. Все будет оцениваться по степени приближения к Ленинграду. Хоть Париж, хоть Севастополь.
Отец был в «музыкальном» настроении. Такие далекие, радостные, «потусторонние» - не от мира сего – глаза у него были, когда он брал высокую ноту, разговаривал о Большом театре с Атлантовым или беседовал о музыке с Михаилом Яруловичем Гариффулиным.
Папа долго смотрел вдаль. Великое несет печать трагического. Тревога Ленинграда начинается с болот и сотен тысяч погибших крестьян, строивших город.
Но миллионы нужны, чтобы красоту отстоять. Гитлер чувствовал мистику Ленинграда. Обломал о Ленинград зубы. На Дворцовом мосту в голове билась Седьмая Симфония Шостаковича.
Нырнули под арку Генштаба на междугородный телефонный пункт. Когда из трубки послышался бабулин голос (мама была на работе, Миша прибаливал, и бабуля сидела с внуком): «Что, Игорь, что, как дела? Поступил? Нет?», не сдержался: «Поступил!». Бабуля ответила не сразу. Помолчала. Ясно, что плачет. Тихо сказала: «Родненький… Игорюша мой… Золотко мое».
После телефона отец повел меня вдоль берега, туда, где в Неву впадает узкий канал, отделяющий набережную от Новой Голландии. Там, на гранитных ступенях, отец разделся и нырнул в Неву. Я за ним. Отец отплыл далеко от берега. Течение сносило туда, где в Финский залив уходили бесчисленные заводские краны – огромные и серые. От этого вода в Неве казалась стальной. Обратно с трудом выгребали против течения.
Вечером пришел в гости, на Добролюбова, дядя Ваня. Вспоминали отцовскую морскую службу. На столе бутылка водки, консервы и колбаса.
Сон мой был глубоким, радостным и легким. Отец с дядей Ваней говорили будто бы не в комнате, а на каких-то серебряных небесах.
Наутро мне предстояло из Пулково вылетать в Чебоксары, отец оставался по делам.
Никого в Новочебоксарске не было. Майка Любимова с Седовым отправились поступать в Московский энергетический институт. Миша Михайлов направился в Питер, в кораблестроительный. Орлова Таня поступала в Чувашский государственный университет. Ларра также поступал в ЧГУ. Иванчик в МИФИ.
