Мне нравилось, чтобы окна были открыты. Они выходили в яблоневый сад. Наша музыка плыла над цветущими яблонями. Мелодия поднималась в небо. Где здесь простота? Звуки пианино, легкие всплески гитары – вроде бы просто. Но ведь красиво. Так хорошо, что хочется плакать. Успокоившись, говорил: «Нет, Юра, не все так просто. Каждая пушинка тяжела».
Не играли на танцах в городе. А по Новочебоксарску разнесся слух, что в первой школе пацаны замутили ансамбль. Ансамбль необычный – ребята играют музыку, которую сочинили сами. Гитарист и органист у них грамотные. Органист – руководитель школьной комсомольской организации. Сын секретаря Молякова. Это тот Моляк, который на конкурсах всё Маяковского читает.
Таинственность нравилась нашим помощникам, которые обеспечивали техническую сторону. У нас появились микрофоны, которыми усиливалась ударная установка. Всего на ударных было задействовано четыре микрофона. Появились дополнительные барабаны. Мне хотелось, чтобы у Ларры было два бас-барабана. Но второй большой барабан достать не удалось.
Для солиста, то есть для меня, был один микрофон. Шнур вытягивали под электроорганом, и я, сидя, пел. Ионику, орган-монстр и раздолбанное пианино расставлял вокруг себя. Справа – ионика, маленькая свиристелка, по центру узкий электроорган, слева – пианино. Доски, закрывающие молоточки, и раму со струнами убирали. Внутренности инструмента были вывернуты наружу. К пианино Женя с помощниками подвели еще два микрофона. Микрофоны были выведены на ревербератор, манипулируя на котором, из старенькой «Суры» можно было извлекать необычные звуки. Мы с Женей проводили долгое время за подбором тембра звучания. При расстановке инструментов мне оставляли небольшую площадку. На ней были настоящие бонги, увешанные различными бубнами.
Микрофон, который я использовал для пения (старался петь, как Оззи), был подключен к системе различных преобразователей звуков. Он с голосом мог манипулировать широко. Женя-лаборант изучал радиотехническую литературу – книги, журналы. Все выдумали в России. Выдумали, а потом забыли. Какой-нибудь японец пустил изобретение в производство. И японец, и Япония заработали сотни миллионов долларов. Нашему же дядьке, лет через пятьдесят, сунут Нобелевскую премию (сколько там – десять миллионов?) – и гуляй, Вася.
Женя-лаборант испытывал небывалые устройства на нас. Присутствовал на всех репетициях. Приходил: «Пацаны! Я вам афигенную штучку покажу». Начинался монтаж вещицы.
Для Иванчика и Седика тоже появились микрофоны. Седику он был нужен: мы все больше использовали губную гармошку. Иванчик – на подпевках, грамотно, ни разу не лажанулся.
Возле Юриных ног выстроили всевозможные фузы, квекеры. Самый маленький квакер в «Туристе» стоил рублей сорок. Самый большой – сто. Женя заявил, что они примитивны, и быстро их усовершенствовал. Приходил смотреть даже Дерюгин из дворца культуры. Когда Иванчик брал глубокие, сшибающие с ног аккорды, Дерюгин довольно хмыкал. Он взял Юрину голубую «болгарочку» и пробежался по струнам. Сказал: «Здорово!», а польщенный Женя рассказывал, что и изменений-то нужно было внести в первоначальную конструкцию – всего ничего. Иванчик, вооруженный различными прибамбасами, был король. О том, что у нас недурная аппаратура, средь городских школ поползли слухи.