Чувствовал себя засланным казачком. У меня душонка со звериным рок-оскалом. Тянет в музыкальную комнату побренькать. Надо было честно поговорить с друзьями.
Разговор состоялся в музыкальной комнате. У одного из наших кинаповских усилителей звук шел только тогда, когда ток проходил через стоваттную электрическую лампочку. Усилитель обслуживал бас-гитару. Когда Седов играл на своем «Урале», лампочка в такт мигала.
В комнате горела только эта лампочка, и по стенам пластались наши черные тени. За окном хлестал холодный дождь со снегом. Неуверенно начал речь: «Ребята! Вы слышали про «Красную Капеллу»? А про клоуна Енгибарова? И про то, как поэт Твардовский поступил со своим раскулаченным отцом?»
«А зачем это нам, ведь ты хотел поговорить о музыке, которую мы будем играть», - поинтересовались Иванчик, Седик и Ларра. «О рок-музыке я и буду говорить, потому что для меня эта тема так же серьезна, как «Капелла», Твардовский и Енгибаров. Для меня это так же волнующе, как голые женщины».
Юра Иванов заметил, что начался обычный моляковский треп. Навалит словесной рухляди, а потом начнет разбирать. Знаменитые моляковские рассказы. Девушкам они нравятся.
Согласился. Друзья не ругались со мной. Поэтому продолжил: «Если кто-то думает, что мы собрались для того, чтобы играть на школьных танцульках «Дом восходящего солнца» или «Shoking Blue», то я против. Эти побрякушки играть будем, публике нравится, но собрались мы здесь, чтобы творить. Никто не услышит толком нашей музыки. Времени на нее уйдет много. Вы знаете мое отношение к времени – оно главная человеческая ценность и летит быстро. Принцип нашего творчества будет состоять в напряженном, неведомо для чего, транжирстве самого дорогого, что есть у нас, – времени. То есть жизни.
Седик слышал от меня о клоуне Енгибарове, уральских ночных курантах и бабулиной швейной машине. Рок же мне нравится оттого, что по душе мне бескрайняя казахская степь и звон одинокой домры. Мир, в итоге, для меня черно-белый. Черно-белые фотографии, черно-белые фильмы – это мой цвет и мой мир.
Если уйти от окраски к поступкам, то здесь или принципы, доведенные до абсурда, или серая-серая, скучная тоска. При нехватке времени формула моей жизни проста. Вы знаете мою жизнь. Как говорил Суворов – тот дела не боится, кто дело разумеет. Стараюсь дело разуметь. Пока я юный, наслаждаюсь познанием страха. Страха-то и горя настоящего не знал еще. Вот и сижу за книгами, мало сплю – разуметь стремлюсь! Но страх и горе меня сомнут. Надеюсь, что когда две эти твари подкрадутся, чтобы убить, мне не придется умолять о помощи. Не валяться бы мне в чьих-либо ногах.
Мы собрались, чтобы играть рок. Что это? Отвечу – это первые раскаты грома, это грохот врагов жизни – страха и ужаса. Вроде бы, музыка западная. Но и на Западе единицы понимают, что такое рок. У нас, в СССР, крутятся, как на сковородке, с этим роком, не знают, что с ним делать. У нас есть гениальная музыка, но только Шостакович да чуть-чуть Прокофьев почувствовали, как и некоторые деятели рок-музыки, тяжкие шаги судьбы, страха, ужаса. Шостакович в 7-й Симфонии в глаза смотрел нечеловеческому. И фашизм здесь был формой всего смертельного. Рок, в скрябинском духе, - музыка, поставленная на прямую наводку. Оркестровых и оперных завитушек, блеющих теноров в посредниках здесь нет. Все простое, древнее, мощное. У человека глотка – он и орет, как может. Словно на картине. Человек тяжко дышит, как смертельно раненный солдат у Верещагина. Люди беснуются, как пьяная толпа на острове Крит у Семирадского.
Рок и бездна. Выстоим или нет – никого не интересует. От рока отойдут быстро. Долго болтаться на краю огнедышащей пропасти нельзя. Джим Хендрикс или Джим Моррисон сгорели, испепелились. Многие пыхтят и дальше. Но хватит их на несколько настоящих альбомов, или песен, как «Animals» или «Iron Butterfly».
Я взялся за английский. Музыканты пишут тексты. В основном это туфта: «Ты мой поп, ты мой поп, ты мой лолли, лолли поп!» Что это? И мы это слушаем?! Может, в песнях протеста, как у Маккартни в песне об Ирландии или у Джона Леннона, что-то проявляется?/lj-cut>