На улице теплынь. Песок усеян остывшими угольками. Деревья черные, голые. Был пожар. Нет ничего тяжелее жары, напитанной запахом горелого дерева, резины. Ю.: «Что натворили! Природу беречь надо. Пойдем, покажу защитников». Лесная дорога коротка. Мертвый город раскинулся и стекает, расплавленный, к синему морю. Современные очертания концертного комплекса, похожего на ялтинский. Входим в прохладную полутьму. Сидят в мягких креслах персонажи с белыми пятнами вместо лиц. Крик: «Это - он!» Шум, рукоплескания.
Иду к сцене. Вокруг гламурненько, как на церемонии награждения «Оскаром». Оборачиваюсь к безликим. Помещение меняется. Строгий рыцарский зал. - «Нобелевская литературная премия, - гремит на весь зал невидимый ведущий. - Награда вручается одновременно двум деятелям - Молякову и Бобу Дилану».
Боб в черном. По-старчески костляв. Говорю: «Как постарел, дружище!». Не слушает. Бренчит на струнах. Хочется показать знакомство с рокером. Не ведаю: мне-то за что премия? Держусь по-свойски, делаю вид, что знаю, за что поощрен. Ведущий грохочет: «Церемонию награждения веду я, Джон Леннон. Обидно: «Нобеля» присваивают, черт знает кому. Гнусавый Боб. Знаю эту бездарь. Кто тот парень из России - понятия не имею. Ну, за что? И все же согласился…». Дернувшись, просыпаюсь. По телику рекламируют нурофен.
Рюкзачок с провизией собрал накануне. С М. – в Эрмитаж. Наелся поплотнее. Расцеловал маму. Плачет. Однако, говорит: «Не забудь мешок с мусором, выкинешь».
Насупленный брат. Спешит. Нужно успеть увидеть несколько временных выставок. Сидя в двадцать седьмом автобусе, рассуждает: «Сила. Тянет в музей. Реально, мощно. Давно хотел увидеть Лука Джордано. Некоторые работы не видел никогда. А что так тянет?» Я: «Сила приятия к тебе, живому, сильнее, чем к Джордано, да хоть к Микеланджело. Знаешь, ты умный. Не дежурная фраза, чтобы польстить. У тебя чуткий ум. Он и манит. Долгое время сила и движение рассматривались по отдельности. Ньютон придумал. Пространство, время абсолютны, движение относительно. Оттого начальная, толчковая сила выводилась за метафизические рамки. Есть - и все». М.: «Раздвоение получается. Тебе нравится, что еще мыслю, или, что ходить не разучился». Я: «Двойственность классической механики. До сих пор она - путь к истине. С этим можно и сейчас прожить. Серьезные вещи высказали в диалогах. Платон, например, Галилей. Я и ты. Но появились Достоевские, а за ним - Пастернаки: «Я знал, что пожизненный мой собеседник/ Меня привлекал сильнейшей из тяг./Молчит, крепясь из сил последних,/ И вечно числится в нетях». Гете мысли и чувства стремился вытянуть в ряд. А что натворил Достоевский! Он разные мысли ставил друг против друга. Одновременность, а не последовательность. Противопоставление, а не примирение. Вот, к примеру, балет. У нас он достиг недостижимых высот оттого, что какой-то он «достоевский». Жизель и Принц не танцуют, а нападают, противоречивые, друг на друга. «Лебединое озеро» - лебедь черная и белая. Здорово сшибаются. Аристотелевское понимание силы не подходит. Начало движения с упором на «начало». Оно противоречиво, вот и сила не в аристотелевско-ньютоновском понимании. Любят у нас пить, колобродить, последние штаны спускать. Потом каются, крестятся, вдыхают рассветный воздух и «начинают» по новой. Бабы любят этаких буйных «обновленцев», искупавшихся в трех чанах. Сказка - вновь выскакивает молодец. Шурует по жизни. Движение не столь важно. Если что, замутим все «заново». Ты, М., не таков. Ровный ты. Прешь. За эту нерусскость люблю».