Христос - шахид. Знает, что предстоит вознесение к Отцу небесному. Чего же стонет на кресте? Боится физических мучений, но еще печальней досада - на земле нищий бродяжка, безответственно вещающий перед городскими зеваками. На небесах придется вечно работать - грешники, праведники. Поскольку Земля - планета незначительная, болтающаяся недалеко от средних размеров звезды, то Иисус-пантократор простой судья в захолустном околотке. Судью могут прогнать, он выйдет на пенсию. Христос-вседержитель будет осуществлять судебную практику вечно.
В исламе радостнее. Всем за гробом будет хорошо. Не нужно особо напрягаться. Хитрые христиане знают о великих трудах ждущего их Бога. Стараются, кто как может, умаслить страдальца: по праздникам несут скудное съестное, пишут картины, не совсем представляя, каким их Бог был на самом деле. Хоры, реквиемы. Бах: «Страсти по Матфею», «Страсти по Иоанну». К.Р. с Глазуновым. Писать о последних днях Иисуса празднично, ярко - рука не поднимается. Не веришь, а вся жизнь подернута пеленой печали, жалости, скорбных размышлений. Крестовые походы в пыли, но жара давно кончилась. Стоят ветхие средневековые соборы, некоторые из них не достроены до сих пор. Резвый, пружинистый ислам, в трениках и кедах, - вот он, разбушевался не на шутку.
Верхние полукруглые окна Капеллы яростно полыхают красным. Садится солнце. Мостовая Дворцовой площади чиста, и каждый булыжник отбрасывает от себя кроваво-алые лучи. Не площадь, а полыхающее озеро, разлившееся над серой поверхностью. Особое дыхание весны. Летом тепло старое, устоявшееся. Тепло лета частенько впадает в безумие жары. Весной ласковый ветерок забредает в царство зимнего холода. Покружит - пугливо выскакивает из мертвых объятий стужи. Тепло весны пугливо, неуверенно, бархатисто, словно молоденькая девушка. Но нет и ветерка, движения. Все замерло. Редко сень весны в Ленинграде неподвижна. Она плотнее, фактурнее, чем в средней полосе России или на южном берегу Крыма.
Сворачиваю к атлантам. Под портиком, что столетиями держат гранитные красавцы, - таинственная полутьма. Она перекликается с пламенным свечением маленьких окошек Военно-морского архива. В благородной патине, создаваемой каменными силачами, как в танке: хищный закатный огонь не жжет - и нечего его бояться.
Иду по Миллионной улице. Отрава неоновой рекламы. Улица-ущелье. Высоко над головой дворцы своими крышами держат плиту темно-синего неба. Один проулок к Неве. Второй. Сквозь них в Миллионную изливается закатный свет. Останавливаюсь, потрясенный открывшейся панорамой: золотая игла Петропавловского собора раскалена. Белый ангел на ней наносит татуировку на толстую шкуру синевы. В чистом стекле неба зреет волшебный месяц. Одинокая звезда пробивается на небосклон. За синим (через узкую полоску фиолетового) бурлит налитый болезненным соком рубец заката. Он, как пепел, просеивает нечто серое, мягкое, и - черная река. Включили декоративное освещение Дворцовой набережной. Бледен перед ночью Мраморный дворец. Ворота во двор закрыты. На тумбах объявления о весьма странных выставках. Всё на месте: памятник Александру III Павла Трубецкого (штука не менее разрушительная, нежели письма К.Р. в Синод). Броневик, с которого Ильич обращался к народу на Финляндском вокзале и, чего раньше не было, выходящий из-за деревьев динозавр. Экспонат очередной выставки авангардистов. На загривке тиранозавра восседает хохочущий малыш из папье-маше.
