Наблюдаю выходящих. Прилично одеты. Вкрадчиво, на полутонах, обмениваются впечатлениями. Некоторые вышли раньше, не дослушав до конца про еврейские страсти. Артист декламировал мощно, умело грассируя на «р». Трагично всхлипывали скрипки (вторая скрипка уже не глазела на первую, сосредоточившись на нотах). Печально выпевал хор. Что за традиция такая! - Если библейское, то невеселое, с литаврами, минорными ладами и скорбными дирижерами. У мусульман шахид кончает свои дни на бодром нерве, кричит победно: «Аллах акбар!» Знает: как только спадет бренная обуза, так сразу - рай (фрукты, ключевая вода, множество податливых гурий).
Христос - шахид. Знает, что предстоит вознесение к Отцу небесному. Чего же стонет на кресте? Боится физических мучений, но еще печальней досада - на земле нищий бродяжка, безответственно вещающий перед городскими зеваками. На небесах придется вечно работать - грешники, праведники. Поскольку Земля - планета незначительная, болтающаяся недалеко от средних размеров звезды, то Иисус-пантократор простой судья в захолустном околотке. Судью могут прогнать, он выйдет на пенсию. Христос-вседержитель будет осуществлять судебную практику вечно.
В исламе радостнее. Всем за гробом будет хорошо. Не нужно особо напрягаться. Хитрые христиане знают о великих трудах ждущего их Бога. Стараются, кто как может, умаслить страдальца: по праздникам несут скудное съестное, пишут картины, не совсем представляя, каким их Бог был на самом деле. Хоры, реквиемы. Бах: «Страсти по Матфею», «Страсти по Иоанну». К.Р. с Глазуновым. Писать о последних днях Иисуса празднично, ярко - рука не поднимается. Не веришь, а вся жизнь подернута пеленой печали, жалости, скорбных размышлений. Крестовые походы в пыли, но жара давно кончилась. Стоят ветхие средневековые соборы, некоторые из них не достроены до сих пор. Резвый, пружинистый ислам, в трениках и кедах, - вот он, разбушевался не на шутку.
Верхние полукруглые окна Капеллы яростно полыхают красным. Садится солнце. Мостовая Дворцовой площади чиста, и каждый булыжник отбрасывает от себя кроваво-алые лучи. Не площадь, а полыхающее озеро, разлившееся над серой поверхностью. Особое дыхание весны. Летом тепло старое, устоявшееся. Тепло лета частенько впадает в безумие жары. Весной ласковый ветерок забредает в царство зимнего холода. Покружит - пугливо выскакивает из мертвых объятий стужи. Тепло весны пугливо, неуверенно, бархатисто, словно молоденькая девушка. Но нет и ветерка, движения. Все замерло. Редко сень весны в Ленинграде неподвижна. Она плотнее, фактурнее, чем в средней полосе России или на южном берегу Крыма.
Сворачиваю к атлантам. Под портиком, что столетиями держат гранитные красавцы, - таинственная полутьма. Она перекликается с пламенным свечением маленьких окошек Военно-морского архива. В благородной патине, создаваемой каменными силачами, как в танке: хищный закатный огонь не жжет - и нечего его бояться.
Иду по Миллионной улице. Отрава неоновой рекламы. Улица-ущелье. Высоко над головой дворцы своими крышами держат плиту темно-синего неба. Один проулок к Неве. Второй. Сквозь них в Миллионную изливается закатный свет. Останавливаюсь, потрясенный открывшейся панорамой: золотая игла Петропавловского собора раскалена. Белый ангел на ней наносит татуировку на толстую шкуру синевы. В чистом стекле неба зреет волшебный месяц. Одинокая звезда пробивается на небосклон. За синим (через узкую полоску фиолетового) бурлит налитый болезненным соком рубец заката. Он, как пепел, просеивает нечто серое, мягкое, и - черная река. Включили декоративное освещение Дворцовой набережной. Бледен перед ночью Мраморный дворец. Ворота во двор закрыты. На тумбах объявления о весьма странных выставках. Всё на месте: памятник Александру III Павла Трубецкого (штука не менее разрушительная, нежели письма К.Р. в Синод). Броневик, с которого Ильич обращался к народу на Финляндском вокзале и, чего раньше не было, выходящий из-за деревьев динозавр. Экспонат очередной выставки авангардистов. На загривке тиранозавра восседает хохочущий малыш из папье-маше.