Двор узкий. Смотрю в окно. Слуховое окно, рыжее железо крыши. Светит луна, но я-то знаю, что крыша не темно-бледная, а вызывающе, празднично красивая при свете солнца. Бледный свет луны оттеняет швы, соединяющие листы оцинковки. Хлопает калитка. На воротах кодовый замок. На металлической двери - кодовая защелка. Номера не помню. В растрепанной телефонной книжке они есть. Если светло - смотрю при свете табло с мобильника. Когда дует морозный ветер, приходится звонить, и М. спускается, чтобы впустить. Как собаку.
Рюмочки для коньяка маленькие, но после третьей брат, вернувшийся усталый из мастерской, расслабляется, рассуждает: «Никуда люди не движутся. Шаг вперед - и тут же назад. Назад откат жадный, желанный. Рано в Европе появились часы на башне. И художники тут как тут. Строят Вавилонскую башню, а она, не достроенная, распадается. Икар валится с обгорелыми крыльями, гибнет - наплевать! Птички поют. Крестьянин пашет. В союзники безобразию берут красоту, краски, лессировки, перспективу. Допустим, подвиг - покойник, разукрашивают в гробу, словно юную девушку. Аврелий Августин пишет «О граде Божьем». Не гармонии ищет. Гордыня, в союзники берет слово, конструкция хлипкая, на непрочном фундаменте сказок. История расколота - два пути: град Божий, град Земной. Добрался человек в град Божий, мучился, ограничивал себя, выслужился. Там воли нет. Закон Божий страшный. Какая же воля! Но большая часть мыкается в граде Земном. Он нехорош. Законы там не от справедливости, но от гордыни. Отдалились от Бога. Вот выпил и скажу, что жизнь отдалившихся от Бога коротка. Почему цепляемся? Потому - гордыня, иллюзия свободы…»
Заурчал электромотор. Открылись ворота. Шипя шинами, въехал большой черный автомобиль. Внедорожник «Шевроле». До этого был «Ниссан», а еще раньше «Мерседес», похожий на коробку. Хозяин - мелкий чиновник (типа майора Ковалева). Патриот. Иномарки меняет, но на каждую аккуратно вывешивает нечто из любви к Родине, но без большевиков: «Спасибо деду за победу», «Никто, кроме нас», «Прорвемся». Любит Орден Красной звезды почему-то с георгиевской ленточкой. Полосатые лоскутки - все на лобовом стекле, на зеркале заднего обзора, на стеклоочистителях. Сам - пухлый, с белым личиком, тяжелая задница, а жена высокая, плоскогрудая. Годы идут, но женщина все время с детской коляской. Или рожает беспрерывно, или сдает стеклотару, прикидываясь мамашей.
М. съел почти весь лимон. Говорю: «Вот отчего у тебя кислые мысли. Лимонов ешь много». Мама: «Да уж. Злой какой. Игорь, взяла тебе на завтра билеты в театр «Зазеркалье». Сходи. Интересные молодые люди», - и последний глоток «Князя Голицына».
На улице тихо, сухо. Режу «Киевский». Торт аппетитно хрустит. Съел макароны, котлетку, но похрустывание грецких орехов, чернослива, бизе, уложенного слоями под коричневым кремом с бледно-розовыми цветочками вызывают слюну. Яблоки. Мандарины. Мама наливает большую кружку цейлонского чая со сливками. Спрашивает: «Творог будешь? - М. деловито уплетает кусок торта. - Свежий, рассыпчатый, сегодня для тебя брала на Сенном. И сметана есть». Отказываюсь: лопну. Еле выползаю из-за стола. Валюсь на кушетку, включаю торшер.
М. дает просмотреть каталог выставки: «Волга - на Неве». Художники, живущие по берегам рек, обменялись полотнами. Комиссия выбрала удачные. В Академии устроили выставку. Немало мастеров выучилось в Ленинграде. Многие зацепились с огромными трудами в Северной столице. Есть в книге Ревель Федоров. Кажется, Федоров (да еще и Рыбкин) присутствуют всюду. Раньше Федоров воспевал бессмертную революцию («Михаил Сеспель»). Нынче - мутное, языческое. Рыбкин ничего и никогда не пропагандировал. Деревце. Цветочки. Гнилые заборчики. Ветхие бабушки. Рыбкин напоминает «плакальщика» Распутина. У того лицо страшно озабоченное. Якобы судьбами Отечества. На самом деле - неизвестно чем. Абрамов хотя бы обладал туземной страстью, словно древний зелот перед лицом высокомерных римлян. Белов расхрабрился, романчик написал «Все впереди».
В каталоге присутствует М.. Несколько лет назад он написал портрет племянницы Ани. Идей - никаких. Но брату удаются портреты. Аня - девчонка, но и в ее лице М. «расколол» некоторую грустную перспективу. На лице многое написано. Будучи честным и осведомленным о недоделанности человека, он не может (как иные модные мазилки) скрыть правду. Отчасти изображает не то, что видит, а то, что «увидят». Напряжение в отношениях. Обиды - почему нарисовал некрасиво. М. (честный парень) разъясняет: «Да не некрасиво, а как есть не с внешней, а с внутренней стороны». - «Денег много не дадут за правду», - вредным голосом, забитый под завязку лукавым Крэгом, сообщаю я. М. смотрит масляными глазками, молчит. - «А вообще, - сообщаю ему, - твой парень с грустными глазами - твое лучшее».
М. делает глаза осмысленными. Каждый мастер тщеславен. М. не исключение: «Неправда, есть у меня и получше картины», - умиротворенно мурлычет живописец. - «А порецкого художника опять нет. Он напоминает мне чиновника с вашего двора. Идея - люблю Родину, но без большевиков». - «Точно. Я и не заметил», - говорит М.. Вспоминаем, как зовут дядечку. У него музей сожгли. Не можем вспомнить. По телику реклама «Орифлейм». Потом Пьер Ришар в комедии «Смотри в оба». От мелких кривляний французика становится грустно.