Незнамов, «Без вины виноватые», Островский. Мамочка бросила сыночка. И сыночку больно, и счастливой, вроде бы, матери.
«Иван» Богомолова. Затем Тарковский «Иваново детство». Страшные произведения. Ребенок - как активный участник войны. Война – излюбленное занятие человечества. Коренное чувство человека – людишек на земле многовато. Так всегда – и в древности, и сейчас. Хоть сто миллионов живет на земле, хоть пять миллиардов.
Идеально, считает человек, если на земле останется он сам и несколько женщин. И его дети. Чтоб он мог, как Хронос, пожрать детей.
«Сужающий» человеческий инстинкт. Людей чтоб поменьше, а меня чтоб побольше. «Меня чтоб побольше» – и есть нерв искусства. Искусство - иллюзия того, что человека много. Одного. Творца.
У Богомолова-Тарковского взрослые сдерживают Ивана-Бурляева. Мол, хватит, навоевался. А тот, в детском энтузиазме, беспощаден. Так и лезет на рожон. И, как дитя, в качестве убийцы, эффективен. Сколько по его наводке погибнет вражеских солдат – десятки, сотни? А может быть, тысячи?
Конечно же, фашист. Но ведь Иван – ребенок. Не надо бы детей на такое дело пускать. Однако пацан беспощаден.
Все сходится на детях. Не на женщинах – их поимели и отпустили. В первых рядах атакующих - маленький бесстрашный зуав, барабанщик или флейтист. Украшение войны. Ее алый, кровавый цветочек. С такими игрушками полкам легче умирать. Ребенок – впереди, не боится. Взрослому стыдно бояться.
Гитлер, перед смертью, ласково похлопывал по плечу своих последних воинов – мальчиков. Своих «Иванов».
Уходя в вечность, что злодеи, что герои, что гении, что бездари хотели бы видеть рядом ребенка.
Близко – смерть и дитя. Смерть – конец жизни. Дитя – начало смерти. Как же им не быть рядом.
Миша эти вещи чувствовал и это чувство развивал. Словно вынюхивал он в окружающем воздухе бытия не только предметы собственной жизни – одежду, игрушки, слова, поступки окружающих – матери, отца. Чуял, что за всем этим есть что-то великое. И – настоящее.
В детском саду он был тих. Этот период его жизни переживал брат Олег. Отводил и брал Мишу из детсада. Затем он же отслеживал Михаила в школе.
Мишка трудился мощно. Я не могу представить, как держался этот маленький труженик. Когда что-то у Михаила не получалось, он плакал от обиды, но вновь поднимался, как в бой. Мать, раздувшая в сыне этот костер, рыдала вместе с Мишей.
С Мишей, сыном секретаря горкома, в школе возились. Но видели, что парень не бездельник. Добрые люди. Помогали. В музыкальной школе - вновь наша любимая Татьяна Михайловна.
Когда Миша попал в художественное училище, отец умер, а мы стали с Олегом самостоятельными, матери уже ничто не мешало отдать все силы Мише. Внуки ее не сильно волновали. Она вела по жизни Мишу. Миша – ее самый удачный рывок в жизни. Рывок в бессмертие.