Отец - вдохновенный, большеглазый. С двумя мальчиками. Рядом, со стоянкой экипажей, мешок с мытой морковкой. Солнечный свет загустел, цветом слился с цветом овоща. Малышня суетится. Один выхватил крупную морковку, понес к лошадке. Конь мордой тянется, сильно «играет» мягкими губами, мелькают крупные зубы зверя. На козлах «кошеверовской» кареты маленький кучер в парике, треуголке, кафтане: «Мальчик, - неожиданно тонким голосом кричит он, - быстро отошел от лошади!» Кучер - женщина. Оказалось, еще и покуривает. Пацаненок, поняв подмену (не мужчина, а курящая тетка, одетая по-мужицки), выронил морковь, побледнел, остановился. Морковь сломалась, ударившись о камень. Две лошади дернулись, полезли мордами к осколкам рыжего овоща. Карета, скрипнув, дернулась. Мальчонка подумал, что серебряная громадина двинулась на него, криком закричал. Папаша выкатил глазищи, рванул к сыночку. Тетка-кучер выронила сигарету, вскрикнула: «Но! Но!» Натянула поводья, остановила лошадей. Мальчишка на руках у отца, мордочкой зарылся в плечо, рыдает. Большеглазый, волнуясь, басом: «Это к тебе, дура, нельзя близко подходить, хуже лошади».
Чуть поодаль громко смеются скучающие вечные фотомодели - здоровяк в форме петровского гвардейца и дама в напудренном парике. «Людка, - кричит, захлебываясь смехом, «гвардеец», - в третий раз уже. Убери морковь с дороги. Задавишь кого-нибудь, ей-богу».
Здоровяк и напудренная дама переключаются на пару пожилых людей: «Не желаете фото на память? Photo, please». Старик в таком же джемпере, как у меня, в голубых джинсах, в спортивной курточке. Его спутница, с выразительными глазами, в широкополой шляпе и ковбойских сапожках, когда-то была безумно хороша. Теперь сильно поддата. Бессвязно лопочет на французском, вырывает руку у спутника, подбегает к фотокамере. Врубается между парочкой, сует старческую руку под локоть гвардейцу, другой, совершая кругообразные движения, показывает дядьке в красном джемпере: давай, снимай меня, делай снимки.
У дядьки тяжелый «Nikon». Кажется, что аппарат сгибает хилого старца, который, с жалостливым лицом, выполняет указания спутницы. Торопливо вытаскивает бумажник, сует накуренной, в парике, несколько евриков, торопливо уводит бывшую красотку в сторону остановки десятого троллейбуса.
Повторяется и кое-что другое. Рядом с Александрийским столпом сидит на акустической колонке все тот же прошлогодний уличный гитарист. Парень плотный, длинноволосый. По сравнению с прошлым годом, шевелюра стала богаче. У ног складной велосипед на маленьких толстых колесиках. И песни те же – «Сплин», «Чайф», особенно «Чиж и компания». Слушатели вольно расположились широким кругом: стоят, сидят, многие лежат на теплой поверхности. Скинули рюкзачки, положили под головы, развалились, подставив под солнце лица. Некоторые из стоящих пританцовывают. Французскую бывшую красотку развезло. Готова пуститься в пляс, а спутник упорно тащит ее и отсюда. Длинноволосый музыкант, увидев бабушку, весело подмигивает, строит глазки. Несчастный спутник подгулявшей выскакивает в круг, кидает в гитарный футляр европейскую, светло-зеленую, денежку. Спутница кричит, будто каркает: «Ка-ра-шш-о-о!»
Русские девицы трясут головами, хихикают. Рокер одобрительно трясет шевелюрой, благодарит. Десять минут в запасе до начала концерта. Почти бегу на Невский, в Малый зал Консерватории. Старушки в темно-красной униформе отрывают корешок такого же, темно-красного, билета. Сую пятьсот рублей (программа стоит пятьдесят). Контролерши недовольно кудахчут, роются в своих потертых портмоне, набирают четыреста пятьдесят для сдачи. За высокой белой лестницей хорошо виден украшенный белой лепниной потолок светло-салатного цвета.