В зале с подарками Николаю II - окна. Шесть часов вечера. Пора выдвигаться в Филармонию. Солнце давит желтым блеском сильнее, чем в полдень. Словно маленьких детишек запугивает под вечер. Канал Грибоедова забит корабликами. Что уж говорить о беспокойной Мойке! От Дома Пушкина речка ерепенится, волны коричневые, частые, словно пластинки на кольчуге. По воде, покачиваясь, спешат прогулочные катера. Публика на палубах подчеркнуто разноцветная. Каждую линию, цветовое пятно беспощадно выхватывает одуревшее перед ночью светило. Линии, цвета испуганы, а носители их, пассажиры, многочисленные пешеходы не понимают, но чувствуют агрессивное возбуждение воздушной среды.
Ревут автомобили. Блики с реки, с человеческих одежд бросаются в глаза, беззвучно орут: «Хорошая погода. Пасха. Христос воскрес! Праздник! Веселись!» Не весело. Тревожно, как при сильном ветре с дождем. Иду мимо итальянских скульптур. Вот Крочетти, Либератори, Мартини, Мессина (это он сделал Беатриче). Задерживаюсь около работ Джакомо Манцу (портрет Тебе, сидящая Тебе, падающая со стула Тебе). Падающие тетки завораживают. В подарок пышнотелую Тебе не сунешь (слишком смело, динамично, одариваемый может посчитать, что ему намек). Авангард - неполный. Ясно, что со стула летит красивая баба. Может, муженек голой красотке дал в ухо. Выпив, сама не удержалась. Автор рассчитывал на половинчатость - ни нашим, ни вашим, а дергает здорово.
Ошалевшее предзакатное солнце. Забегаю на верхний этаж. Импрессионисты и товарищ их, Роден. Ощущение, что каждый раз мрамор роденовских скульптур белее. Ван Гог вот-вот замироточит красками: с каждым десятилетием солнце Арля тяжелеет, как нынешнее, питерское. Неизменен Марке: желтая или серая Сена, черные кораблики.
Пересекаю Дворцовую площадь. Во дворе Зимнего дворца деревья угольно черны. Напротив входа на брусчатку насыпан толстый слой серого щебня. На него положили кусок гранита, округлого, гладкого. Камень высотой примерно в мой рост. Кто-то положил на него длинную, длинную палку из железа. Композиция называется «Трость Титана». На ней виснут и хохочут малыши - в красной и зеленой курточках. Сзади голос: «Что это? Зачем строительные балки разбросали?» Толстый молодой мужик в странных черно-желтых трениках с низенькой женщиной-помпушкой. Я: «Ли Уфан. Крупнейший японский скульптор современности. Палка Титана. Тяжелая железка, а для Титана маловата. С Хроносом такой не пободаешься». В трениках: «Хронос… Титан… Глупость. Кнута с битами нам не хватает. Теперь вот японцы».
На площади много карет. Одна - с «Ленфильма». В картине Кашеверовой «Золушка» этот экипаж вырастает по мановению волшебной палочки из тыквы. Белый, прозрачный купол и серые, в яблоках, сытые лошади. Есть открытые экипажи - и не двухместные пролетки, а черные, лакированные, с открытым верхом. В случае непогоды натягивается тент. В открытой повозке - публика. Пара черных жеребцов легко начинает движение, щелкают подковы по мостовой. Под хвостами лошадей - мешки, чтоб навоз не падал на брусчатку. В «карете Кашеверовой» у лошади мешки белые, в оранжевую полоску. Гнедая пара впряжена в черный экипаж, изукрашенный золотыми гербами. Он вытянут, оси поддеты под самыми краями. На облучке два парня в золотых кафтанах. Линии резкие, продолговатые, устремляются вниз и вперед, поскольку задние колеса большие, а передние маленькие. Не карета, а «Роллс-Ройс» начала двадцатого века. В этот саркофаг, с неприятным кваканьем (язык у них такой) залезают желтолицые бабушки-китаянки.