М. машет рукой. Хорошее настроение обрушивается тяжким блаженством в ответ на питерское первомайское безумство. Шум толпы приятен. Жизнь бурлит. Ощущение, что не видел брата не неделю, а несколько месяцев. Он смеется: «Подстригся. Вот и посвежел. До сих пор под впечатлением английского портрета. Некоторые работы потрясают надолго».
На М. легкая куртка (серый верх, белый низ): «Ты знаешь, худею, когда прибаливаю. Скулы выразительнее, глаза блестят. А тут дня три, как приболел. Работать надо. Большая нагрузка. Взнуздываю себя. Девушки в меня, такого, влюбляются».
Мемориальная доска в вокзале в память о Николае Первом. Железные дороги завелись на Руси при нем. Лупоглазое, надменное лицо. Подписал указ. Попал в историю. Десятки тысяч, что полегли при строительстве, никому при нынешнем строе неинтересны.
М. замечает: «Какой классный у тебя пуловер. Кроваво-красный - писк моды. В этом сезоне многие в красном. Несправедливо: одни жутко богаты. По 4,5 миллиона в день имеет, а трудяга, как я, - минималку. В основе - не материальное. Работал - и сдох. Без тебя ни дороги, ни здания, ни книги не было бы. Таких - миллионы, десятки миллионов. Другой подписал бумажку - и вот тебе памятник. Думает, что другие - быдло. Появляются теоретики бесправия, нищеты. Один раз удалось - миллионы взяли власть. Царей - пинком в задницу. Загадка - все, что создали совместно, подарили жуликам. Сколько жертв придется принести, чтобы установить власть миллионов. Делать это обязательно придется. Один раз вкусив свободы для всех - отказаться невозможно. Остальное - жлобство».
С потоком людей плывем по Лиговке. Непогода здания (даже новые) старит. Если солнечного света чересчур - опять нехорошо. Лиговский проспект у Площади Восстания застроен зданиями, украшенными изощренной лепниной. Ленинград суров, сер. Возводя многоэтажки, налегали на декоративные прелести. Зима, ветер, слякоть. Глянешь на каменный «праздник» - жить хочется. Но если накладывается одно на другое - глаза протестуют. Нельзя же до такой степени изощряться.
Нищенки. Голубой платок на бабке, белое пальто. Стоит на коленях. Лицо опустила к тротуару. Медная банка, иконка. Через пятьдесят метров такое же: синий платочек, голова уперта в асфальт, а пальто черное. И так по всему Невскому - сестры из братства голубых платочков. Некоторые подают. Звякают десятирублевые рыжие монеты. Афиши с тумб вычистили накануне. Ободраны. Нет братьев Запашных, Михалковых-Кончаловских и потрепанных западных рокеров. Даже объявления об интим-удовольствиях повесить не успели.
Звонит О., средний брат: «Как вы там?» Вредный младший брат расписывает, как нынче хорошо в городе. Деревья вот-вот распустятся. Температура подбирается к двадцати пяти градусам. Позавчера - холод. К Игорешиному приезду - синь неба. Не выдерживаю, кричу в трубку: «Отличная выставка. Идем прямо с вокзала в Эрмитаж. М. пьет чебоксарский квас». Итог: «Здесь тебе, братец, не Чебоксары. Здесь лучший город мира».
Хорошо идти по плитам Невского проспекта в погожий денек. Забыл, как ломило тело при пробуждении. Дурной сон про грязное море окончательно улетучился. При Матвиенко проспект принялись завешивать алыми знаменами Победы. Полтавченко - мужчина рыхлый, по твердости уступает Валентине Ивановне. Усатый, седой, неопределенный. Красных флагов на Невском не стало. Висят власовские «полосатики». Так город готовится к празднику Великой Победы. Над Фонтанкой, Мойкой, каналом Грибоедова развешаны декоративные лебеди. Души погибших? Птицы вновь и красные, и белые, и синие.
Стоим на Аничковом мосту. М. говорит: «Понавесили птиц, как в тире. Было бы ружьишко - попрактиковались бы». Всадники Клодта тщательно вымыты. Плывут кораблики, забитые людьми. Брат: «А помнишь, в Неаполе, недалеко от набережной, те же кони Клодта, только копии?»