Но Миша юный в Питере, рычит, держит удар. Как молодой Иванчик, которому не хватило знания. Как юный Седик, который рисовал ночами на стенах знаменитой дворницкой.
Брат пошел на кафедру анатомического рисунка. В настоящем художнике главное школа классического рисунка. На медицинских факультетах все начинается с анатомии. Так же и в художественных академиях. Брат рисует руки, ноги, черепа (детей и взрослых). Через академическую мастерскую, которой он нынче заведует, прошли русские художники – Репин, Суриков, Семирадский, Куинджи, Брюллов. Даже украинец Шевченко. Сиживал здесь и Илья Глазунов. Весьма неуспешно.
Миша сидит в полукруглой аудитории среди слепков рук, ног, рядом с гипсовым торсом, в углу мрачно темнеет безымянный труп моряка, с которого сняли кожу, а скульптор Клодт отлил с этого трупа точнейшую копию. Штука страшная и удивительная – черный человек с мельчайшими сухожилиями и мышцами. Вот сейчас встанет это чудовище – и пойдет.
Миша учит рисовать студентов – всех: русских, бесконечных китайцев, вьетнамцев и неких других. Он оценивает рисунки, принимает зачеты и экзамены. К нему, на стажировку, присылают преподавателей из училища имени Мухиной, к нему едут учиться люди из Москвы и Киева. Едут финны, шведы и даже американцы. Тех, кто правильно может изобразить человеческое тело, в России единицы. Питерская Академия. Человек пять-шесть в Москве. Все. Но среди этих десяти – Миша.
Брат знает английский язык – легко вести переговоры. Сейчас брат с профессором готовят пособие по классическому рисунку, которое будет напечатано в Финляндии. Весь человек, вплоть до косточки, будет прорисован в этой книге. Сколько косточек в черепе? Двадцать три? Или двадцать две? Все прорисованы. И череп в целом. Когда Миша показал переложенный папиросной бумагой карандашный рисунок черепа, меня объяла жуть. На меня смотрел черный ужас. В этом лике смерти все было сделано настолько точно, что точность и была основой жути. Череп смотрел (именно смотрел!) черными провалами глазниц оттуда, о чем постоянно пишу – из бездонной, потусторонней пустоты. Может, не тусклое солнце воли, может – череп, а не солнце – вот символ страшной, безучастной воли.
Когда Миша увидел, как мне жутко стало от всех этих костей, рук и ног, то обрадовался. Сказал, что все балдеют от рисунков для будущего пособия. Это потому, что какая-то сила заставляет его сосредотачиваться на главном – деталях человеческого тела.
Он стал убирать папиросную бумагу, и мне явились тела натурщиков, нарисованных прекрасно. Брат рассказывал, что остальные профессора обиделись на него и ревнуют к профессору пластического рисунка. Зачем он ушел преподавателем на эту сухую, мрачную кафедру?
«Мрачная – да, но сухая, ты глянь на этот череп, - нет. Здесь, наоборот, нет сухости. Здесь все сочится, все влажно. Ожившая точность», - говорит мне брат.
«Мой-то первый профессор учил нас церковной живописи. Как расписать церковь. Неплохие, кстати, деньги. И я даже проникся этой православной мистикой. Вроде как верующий стал. Даже в церквах молился, а входя в храм, крестился. На душе, вроде, легче становилось», - сказал мне брат.
Миша, еще студентом, выполнил для Казанского собора копию иконы святого Стефана бесплатно. Она и сейчас в соборе.