Из окна, с высоты, смотрел на бесконечные огни. Вдалеке двигалась ленивая, словно сытая змея, лента автомобилей. У змеи - тысяча ярких глаз. Говорят, рептилии гипнотизируют взглядом, потом жалят или душат. Пестрой автомобильной ленте жалить не нужно. Мертвые ее глаза свалят с ног стадо слонов. Они будут валяться и хрипеть. Веки закрываются. Упал без сил на кровать, не сумев натянуть одеяло. Снился мягкий снег и блеск мокрого асфальта. Небо просветлело. Превратился в Макса фон Зюдова (после него - в убийцу из кинофильма «Три дня Кондора»). В сером плаще, квадратных очках и шляпе с узкими полями, перехожу улицу, забитую автомобилями. Длинные черно-белые «Бьюики». Под ногами сыро. Вглядываюсь, как в зеркало. Лицо - мое, а не немца. Волнуюсь. Успокаивает музыка - тягучий джаз, как в фильме, когда демонстрируются черно-белые фотографии, выполненные Фэй Данауэй. Яркое, цветное стало черно-белым. В тумане ничего не отражается. Я - есть, отражения нет. Машины не движутся, замерли. Америка. Спокойствие. Джаз. Иду в аэропорт «Ла-Гвардия». Вместо воздушной гавани - захудалая избушка. Мужик с ружьем. Удивительно: Америка, а фуфайка, треух и двустволка русские. Спрашиваю: «Ла-Гвардия» - где?». Смеюсь. Веселый розыгрыш. Сторож встрепенулся: «Гвардия была, вся вышла». Еще веселее: «Аэропорт - где? Мосты были, небоскребы, мокрый асфальт. Я - фон Зюдов. Мне - лететь. А это что?» Мужчина грозно бьет прикладом о землю: «Так это и есть аэропорт. Продаю билеты - я. В самолет сажаю тоже. Багаж - кур там, поросят - тащат сами». Я: «Что, Россия? Только что Америка была». Сторож (вдали слышится тарахтение мотора): «Нет России. Обломки. Муж по делу жену побил - смела больно стала. Милиция. Жена - все нормально, уезжайте, помиримся. Личная жизнь называлась. Кто кого бил и трахал - не ваше дело. Милиция - понимала. У них в семье так же бывало: набьют морды друг другу (а у баб язычок остер, оскорбит до слез человека) - и в телевизор. А там шелудивые псы всякие. Раньше менты понятливые были. Полицейские - лживые. Чуют - мир перекосился, а прежним прикрываются - семья, мол, перемелется - мука будет. Ничего не будет. Кончилось. И гвардия кончилась. Одни костоломы, нервные собачки».
С дребезгом, кряхтя, плюхается на земляную посадочную полосу ИЛ-2. Серый, с квадратными окошечками. Бегу от аэродеревеньки. Покоя нет, все колышется. Замечаю - сторож два раза палит в воздух, вытягивает на штангу красный флажок. Задыхаясь, бегу по лесной дороге. Ни плаща, ни очков, ни джаза. Давит лесная тишина. Поворот - маленькая избушка, тот же мужик. Улыбается, зовет. Убегаю. Дорога. Лес. Темнеет. Снова та же избушка, мужик, при нем старый вертолетик МИ-1 распустил увядшие лопасти.
Откуда мыслить, если время циклично. Как в Древней Греции. Дядька с ружьем - это уже Римская империя. Римляне (гений Цезарь) пытались выпрямить кольцо временных повторений. Полностью не удалось. Время делали неотделимым от вечной (как казалось) истории великого государства. Времени, в христианском ключе, меня лишили в дурацком сне. Лес и дорога - Греция. Сторож с ружьем - Рим. Но ведь откуда-то же прилетел ИЛ-2. Кто прилетел? Ощущаю себя в Америке, а ночую в тайге.
Стал орать. Лес расступился - саванна. Чуть прошел - уже полупустыня. Штат Невада, странные горы, обглоданные ветрами, как сыр мышами. Причудился фильм «Золото Маккены» с Омаром Шарифом и Грегори Пеком. Ветер. Желтая, крупная, как ржаная мука, пыль. Городишко пуст. Скрипят двери сарая (салун). Манят внутрь. В фуфайке, обливаясь потом, встаю в центре зала: «Начнем переговоры», - доносится с галереи, что ведет на второй этаж. Я: «Начнем. Хочу обратно». Голос: «Что такое «обратно»?» - «Сам не пойму, что это такое. Голос: «Туго соображаешь. А не пошел бы ты…».
Холодно. Солнце садится. Ветер, словно в трубе. Мутная речушка. С двух сторон грязно-желтые стены из глины и песка. Сквозь завывание слышится: «Гранд-каньон. Хотел в Америку – получай!» Ноги в кирзовых сапогах, словно свинцовые, передвигаются по сухой глине: «Не в эти Штаты хотел попасть. Такого глиняного дерьма и у нас полным-полно», - просыпаюсь. Лежу, не укрытый. Поэтому в каньоне так холодно было. Сажусь. Прислушиваюсь к автомобильному гулу. На съезде нужно быть к одиннадцати. Еще - завтрак. Долго стою под ледяными струями в ванной. Охлаждаю голову. Вот что бывает, когда задумываешься, из какого места мыслишь. Тавтология - мыслишь про то, о чем узнать нельзя, не помыслив.
В гостинице тихо. Ничьи шаги не слышны, голоса не раздаются. По телику лысый, наглоглазый (из тех, что в огне не горит, в воде не тонет, - дьяволов сын) рассуждает о справедливости. Говорит: левак, социалист. Но слишком старый. Сломают, оттого, что жил в среднем классе. Власть берут нищие, а богатые уже властны. Но богатые не любят светиться. Слушают политиков, журналюг. И они «пляшут», предугадывая потайные желания имущих. Люди, типа Сандерса, отчего-то уверовали в байки про ведущую роль среднего класса, права человека, его разумность. В общем-то, игра идет по-честному. Честность - убийца политиков.
В столовке наигрывает музыкант. В окна тычется серый денек. Попурри из мелодий Дэйва Грузина. Помню, что из каньона не выбраться, ноги свинцовые, нужны калории, налегаю на бекон, оладьи, йогурт (четыре упаковки). Фондю сегодня льет не белым, а темно-коричневым. Долек десять бананов насаживаю на палочки и, облив шоколадом, съедаю с чаем и лимоном.