Позвонил М., когда я выходил из Пушкинского. Был в Третьяковке. Сейчас уезжает. Требует сходить в галерею, увидеть выставку английского портрета. Небо - серая плита бетона. Уложена не плотно. Далеко на горизонте щель. Мерцает остывающая кровь умирающего солнца. Опять всплыла из глубины сознания полоумная, что режет себя ножом. Посыпались головы Олоферна с мясным обрубком шеи (Кранах). Мурлывчатая хищница «Олимпия» показалась, в красном ущемленном закате, наивной пионеркой. Великое не тогда, когда сделано хорошо, а когда абсолютно соответствует окружающему потоку. Кровь Олоферна и пугающий закат. Боль, крик, а не выковыряешь из сердца. Навсегда. В кошмарный сон окунаешься - а они там, страшные сочетания творения человека и вольных экспериментов Бога.
Ездил в командировки в остроносых ботинках черной кожи. Теперь на ногах мокасины с толсто прошитым швом по носку. Мокасины взялись неизвестно откуда. Может, Ю. принес. Надел - как влитые. Люблю эти индейские тапки. Ноге легко.
Насытившись пивоваровско-кранахской юшкой, ощутил себя старым индейцем с томагавком в руках. Выхожу последним. Снег валит мягкий, крупный. Белые тротуары чисты, приглашают прилечь усталого. В североамериканской обувке, грузинской кепке и английском плаще, крадусь бесшумно к метро. Серую небесную плиту задвинули, бурая кровь заходящего светила перестала сочиться. Машины шелестят, колесами затерли снег. Асфальт черен, жирно блестит влагой.
В метро гулко, пусто. Хорошо одетая дама держит на шее ящик с надписью: «Меня обманули. Всю валюту отдала застройщику. Оказался жулик. Теперь я бездомная. Помогите!» Не помогаю. С валютой осторожнее надо быть. Как Олоферну с прелестницами, а художникам-алкашам - с алкоголем.
В вагоне немногочисленные пассажиры уткнулись в электрические дощечки. В Греции на навощенных досках карябали буквы медными палочками. Те же дощечки (пластмассовые). Карябают (что еще примитивнее) пальцами. Вагон грохочет, набирая скорость, стонет, словно животное с стрелой в груди. Звуки катастрофы и люди, бесчувственные к происходящему. Средневековый человек, оказавшись в подобном вагоне, сошел бы с ума, или сформулировал принципы новой религии. Тут же начал бы молиться по-новому. А здесь – люди-деревяшки. Натирают пальцами глупейшие тексты. Антисанитария. Такой нет даже при лобызании «чудотворных» икон. Посмотришь на иконку, чуть наклонясь, - замуслякана страшно. То же самое на стеклышках дощечек. Всюду хватались руками: улица, туалет, метро, теперь размазывают все по дощечке. Ощущения мерзкие.
Напротив - парень. В шортах, серой майке с коротким рукавом. Воздушная курточка перекинута через лямки рюкзака. Холодно телу. Руки влажные, ледяные. Наяривает на светящемся голубом экране. Замусляканность, влага, прохлада. Поскорее выскакиваю из вагона. Захватан взглядами, как потными руками. Постепенно «наползает» образ «Олимпии». На улице темно. Снег растаял. Полыхает огнями широкая лопатина «Альфы». Идти метров двести, но по позвоночнику проскакивает озноб. Застегиваю плащ на все пуговицы, надвигаю на уши кепку. В холле (так врач перед операцией моет руки), натираю на машинке забрызганные водой мокасины. Снег на «Партизанской» растаял - черный блеск воды. Мокасины засветились, как лампы у администраторов над головами. В номере приспосабливаю обувь и постиранные носки на никелированный полотенцесушитель. Достаю курицу, лаваш, допиваю сок. На канале про науку хитрый дядька в красном джемпере говорит вкрадчиво, облизывая влажным языком тонкие губы. Человек не маленький, но создает, речью и позой, впечатление чего-то узкого, брызгающего: «Наверное, во рту полно слюны. Зуб ноет, а ему пришел срок говорить на просветительском канале». - «Из какого места я мыслю?» - доносится от влажногубого. Я: «Из быстро меняющегося сочетания эмоций, мысли и восприятия окружающего. Мысль броска, но быстро гаснет из-за невозможности восприятия чего-то долговечного, серьезного».