Дома уже был младенец Миша. Ночью он орал, но мне не удалось сразу окунуться в заботы под названием «младенец». Тем более младенцев я не очень люблю – длинное красное тельце, ручки-ножки – закорючки, громкие крики. Помнилось это еще со времен брата Олега. Потом были двоюродные братья и сестры – такие же красные и крикливые.
Все-таки в Артеке пришлось потрудиться, а не отдохнуть: учеба, конкурс, «комсомольская» любовь юных литераторов.
Силы сдали. Сильно заболел. Болели уши. Стреляли так, что хотелось лезть на стены. Пришлось уложить меня в больницу почти на три недели, под непосредственное наблюдение Рэма Тихоновича Разумова.
С юга вернулся несколько иным человеком. Что-то внутри продвинулось. Стало ясно, что власть над собой, дававшая удовлетворение, – не главное удовольствие в жизни. Есть вещи побольше, поважнее. Вот эта дурацкая любовь, например. И ты при этой любви, которая есть событие огромное, безразличное к тебе. Случилось – и всё, как землетрясение. Просто ты оказался рядом, и тебя в это землетрясение вовлекло. Ты не хотел этого. Тебе противна была твоя собственная роль во всех этих делах. Большинству окружающих ты был противен. А кому-то чрезвычайно приятен. Важно то, что ты здесь был не главный. Теперь все разъехались, ты снова в своем Новочебоксарске. В памяти была спокойная беременная мать. Теперь она неспокойная, нервная, лучше под горячую руку ей не попадаться. Озабоченный отец не высыпается, ночью орет Миша.
Никуда не делась Татьяна Михайловна. Она тычет в плечо своими длинными, тонкими пальцами. Она недовольна, от нее пахнет польскими духами. О, эти чертовы польские духи! Их запах слился с твоими закидонами – опять долбеж на пианино, чтение с фонариком под одеялом.
Годами мой стиль жизни приносил удовольствие, а теперь стал тяжек. Приходил в память дедушка-педофил. От него пахло луком. Случился отит и больница на несколько недель.
В больницу забрал учебники. Каждый день по предмету – новая тема. Зубрил материал и решал примеры. Башка болела. Через уши в мозг вонзались спицы боли. Усиление боли, укол спицей, откат. Башка гудит. Среди гула и стона копошились формулы, графики, цифры и строчки. Как они выживали в таком кошмаре?
Кололи витамины и антибиотики. Каждый день – перевязки. Игорь Анатольевич, лорврач, который позже будет рвать мне гланды, выпрямит носовую перегородку, был, как всегда, весел. Руки прохладны.
С пациентами разговоры были необязательные. Обязательными у него были разговоры с медсестрами, остренькие, перченые. Женщины похохатывали. Им нравилась пряная солоноватость тем.
У Игоря Анатольевича, как зверушка, которую дрессируют болью, схватил стиль общения с дамами. Пользуюсь. Метод ни разу не подводил.
Беседует Игорь Анатольевич с медсестричкой, вдруг, неожиданно, мне – потерпи, Игорь, будет больно. Резкая боль – врач быстрым движением металлическим штырьком вскрывает мне гнойный пузырь в ухе. Орать ли, плакать от этих пыток, а Игорь Анатольевич уже беседует игриво с медсестрой. Как будто не он тебя заставил страдать. Не было ничего. Ты над этим размышляешь, кричать уже неохота, да и боль притихла. Потом снова – Игорь, сейчас будет неприятно. Снова укол прямо в мозг. Все смазывается, а в уши закладывается турундочка – длинный марлевый «язычок», смазанный жирным и пахучим. Из-за турундучек ничего не слышно. Из-за беззвучья мозг, измученный уколами спицы, преет, разбухает в болезненном одиночестве, как тесто в кадушке.
На следующий день турундочка извлекается. Процедура медленная и не менее сложная по ощущениям, чем пытка спицей. Теперь сложно выдержать щекотку. Это щекотка мозга. И это не смешно. Не подмышки, не пятки, даже не нос перед чихом. Когда щекочут мозги, то словно говорят: «Вот видишь, а ты не верил, что есть средства, которыми воскрешаются покойники». Воскрешая Лазаря, Иисус не турундочки ли вытягивал у него из ушей?
Турундочка напитана гноем. Пятна бурой крови. Марля ползет из уха, а мозг становится горячим, вот-вот закипит. Когда от приятности закипают мозги, это страшно.
Боль - штука тяжелая. Сильная штука. Когда она гнет и корежит тебя – ничего нельзя сделать. Ничего не поделаешь, когда корежит и гнет тебя щекотка, и тебе становится страшно смешно.