Черномырдинское надгробие пошло. Что-то от настольного чернильного прибора. Памятник в точности соответствует натуре покойного. Хитро, пусто, роскошно. Беллочка Ахмадулина тоже здесь. Нравится скромная плита над местом упокоения Ии Савиной. Люблю эту актрису! Колосов и Касаткина - странно и неудачно.
М. оказывается в тесноте малознакомых покойников. Посреди дощечек и крестиков - большой камень-шар. Андрей Вознесенский. Богуславская, видно, давно на могилке, у шара (очевидно, земного), не была. Сбоку поставлена фотография поэта в простенькой рамочке. Впечатление: неухоженность могилки автора «Юноны и Авось».
У дальней стены - новоделы. Ульянов, Евстигнеев, Тихонов, Гурченко. Образы странные. С лицами все в порядке (только что-то не то сделали с курносенькой Гурченко Людмилой Марковной). А вот ножки у всех (исключая Евстигнеева - он сидит) словно «подрезаны». Перевариваем странную коротконогость надгробного изображения Тихонова. Видим, как с дальнего угла, в солнечной дымке, бежит человек в красном спортивном костюме. Приделывать крылья уже не хочется. Парняга пышет здоровьем, распарился, по лицу струится пот.
«Надгробие Шнитке!» - восклицает брат. Тоже в России. Он же в Германию укатил». Тут же М. начинает точно, красиво выпевать мелодию композитора из кинофильма Митты «Сказка странствий». Мелодия проста, впечатляюща, великолепна. Очень люблю. Альфред - странный. Александр - странный. Модно считать мыслимый мир иллюзией. Легковесные мужички, засевшие на зарплате доцентов в Институте философии, бредят: чтобы что-нибудь узнать, нужно все забыть. Будучи шизофрениками, заявляют, что «аутизм» - норма, бессловесность дауна - нормально, здорово. Древний человек, едва отколовшись от обезьяны, был аутистом. Шизофрения не болезнь, а выдумка. Блейлер про это. Юнг тоже. Сопротивлялись мутному потоку больных мыслей спятивших филологов стояли Выготский и Макаренко. Трудотерапия и коллективизм. Битва: Ойзерман, Поршнев - Декарт, материалисты, Фейербах (Маркс с Лениным использовали готовый продукт и метод Гегеля).
Тяжело мужикам. Нет болота глубже человеческого, нет грязи чернее подсознания. Сейчас - раздолье для философствующих поросят. Чувствую, как их размышления-эмоции затягивают и меня. Философско-филологический «джаз», как алкоголь. Бесцельные копошения мыслей кажутся единственно достойным занятием. Отчего некоторые предметы повседневности - как матрешки? Дом. Стол, стул, кровать. Лестница. Некоторые пространства быта становятся сакральными.
Монастырь - женский. Но и здесь некоторые явления лезут в башку грубо, по-мужски. На иконе - Успение. Дева Мария лежит в облаках, как в кровати. Куртизанка Мане, соблазняемая «Даная» Рембрандта - все ведь на камнях валяются. Подстилки и - кровати. Обширные простыни. Страстные Сатиры козлоногие - все валят женщин в кровать. Упала в кровать и Матерь Божья. Человек, снедаемый жаром, мечтает упасть на покрывало, накрыть голову подушкой, никого не видеть. Несомненно, лучшее лекарство (самое эффективное бегство от смерти) - сон. Без кровати - никак.
Гроб. Чем не кровать! Рюшки, простынки, все прикрыто. Странно, что в этих ящиках лежат одетыми. Кровать, как и хлеб, и нож, - символический тотем рутины. Большинство населения подавлено столами, стульями. Великий тотем комнаты! Источник счастья (закрылся, никого не видишь), счастье - мы с подругой. Лишь немногие современники (не я: я напрочь испорчен) додумываются поиграть в поэтические притворства с пространствами, которые ограничены тяжелыми принадлежностями повседневности. Углы и прямые линии.
На кладбищах бунтарь один: Эрнст Неизвестный. У остальных - просто: черное кубовое пространство прямоугольника. Могилка, а в ней, как в матрешке-футляре, деревянная кровать. Миронов в фильме «Берегись, автомобиль», ужаснувшись обмороку вещей-пространств повседневности, пошлости, валится со стоном… на кровать: «Жениться нужно на сироте».