От сталинских домов до монастыря - сквер. Деревья голые, а почки уже набухли листвой. Кажется, это пораженные в некоторых местах вены на теле. Ветра нет, но березки неспокойно метут плаксивыми веточками в пустоте. Сквер чист, красив, жалок. Белые стволы, словно инвалиды, корячат распухшие ветви-руки к небу, где сталкиваются «кипящие» облака. Без толку. Их война закончилась. Они никому не нужны.
Я: «Жестоко прошлое, брат!» М.: «Отчего?» Я: «Учился. Университет дал все. И читал запоем. Оптимисты, пессимисты, материалисты, мистики. Молодость да железобетонная идеология за спиной. Надежная мировоззренческая защита. Враг не подберется. Вдруг, «защитное» поле отключили. Стали ковырять «панцирь» искавшие в разрушении покоя. Снисходительно посмеивался, зная, что и они ответственными людьми вставлены в систему. Но вот агрессивно «выломались» из заготовленных рамок, встали во весь рост. Кант, Ницше, «темный» Шопенгауэр. С Шопенгауэром веду беседы. Он - мне: ну, что, дружок, не скушать ли мне тебя за завтраком с хреном? Ты же знал, что мне, еще в начале девятнадцатого века, сказано многое, что случилось в двадцатом. Я - о воле. Ты - смеялся. Где же ваша воля? Где Маркс со своими побрякушками? Где его учитель-шарлатан, гений бессмыслицы, Гегель? Когда в Берлине меня увидел Гегель, что он сказал обо мне? Как обидно! Ко мне приходило студентов - ноль. А аудитории старого клоуна бывали забиты до отказа. А вздорный старикашка Фихте, лохматый и краснорожий! Мой главный труд сожжен в печах за ненадобностью, как макулатура. Только перед моей смертью плюгавые молодые люди начали раскупать «Афоризмы житейской мудрости». Стал знаменит перед тем, как сдохнуть. Ничего не понимали! И тебя, одинокого, лишенного защиты убогой мысли, должны жечь каленым железом. И не только я буду беспощаден к тебе. В том и жестокость социального слома - люди в одиночку сражаются и гибнут в борьбе с литературными, философскими, экономическими фантомами. Вопят, как под пыткой, но никто не слышит. Как больно, когда рвется цепь времен!»
М.: «Ты, брат, прав. Один. Хотел покоя: одна икона, вторая, третья. Пустые коробушки с крестами ставить модно. Расписывай себе! Так и делаю. Врут при этом, что вера снизошла на богомазов. Ерунда. Кормушка с харчами. Скудеют церковные харчи. Душа и елейность никогда не уживутся во мне. Тогда - классическая живопись. Реализм мне дается. Вот с успехом Шостаковича выставлял. Ты мои портреты знаешь. Крепкие. Но жаждет душа идеала. Чтоб явился он в солнечном сиянии: ослепительный, поднимающий падших на новую жизнь. Способна на это только классика. Много работаю над Константином в момент основания Царьграда. Закончить не могу. Не мальчик уже. Оставлять после себя что-то нужно. Странно - успокаивает анатомия. Рисую череп - хорошо, ровно на душе. Никуда не нужно стремиться. Возьми человеческую кисть. А без кожи? А без мяса и жил? Кости? Страшная, но красота. Скелет человека маскараден, смешон. Но он - правда. На нем все держится. На чем держится - там и красота».
Я: «Вот монастырь. Прекрасный. А ведь это «тело» хорошо пожившего человека. Стены, башни, храмы, палаты, трапезные - мясо. Но есть и скелет. Он, костяк, дышит, движется, развивается. Бывают времена, когда невидимый костяк сооружения уменьшается. А бывает - увеличивается. От истории зависит. Наоборот - наружность окостенела, как панцирь. Скелет - жив, трепещет. Входя в храм, в монастырь, во дворец, придерживаюсь такого видения».
М.: «Коль скелет жив, значит, может быть и хрупок. Поэтому – «плоть и кровь». Видишь, вся колокольню за фанерными щитами скрыли. Реставрация. По-твоему – «мясо» подновляют. За реставрацию этого монастыря друзей Медынского за теплое место взяли. Деньги, будто бы, на украшение пускать не желали. Думали - и так сойдет. Пусть все рухнет, тогда истинный скелет ансамбля останется. Как в Херсонесе или Пальмире. Выходит - тот, кто Пальмиру бомбил, - истинные ценители старины».