Приблизился мужчина. Рядом - спутница. Лицо удивленное. С изумлением в круглых глазах уставилась на меня, на змею-очередь. Пальтишко легкое, целлофановое, шапочка вязаная (рублей за двадцать, с Сенного). Дядя высок, вибрирует от пяток до макушки. «Истекает» мелкими, мало разборчивыми словами. А смех - рассыпчатый, будто в тазик гороха бросили. Почти кричит: «Безобразие. Я - электронную карточку. А мне - не обслуживаем. Наличные. Как же так? Двадцать первый век. Деньгам за карточкой надежнее. Пошел к администратору. От него - к заму. Зама нет - директор. Тот предлагает, чтобы шума не было, обслужить через свою карту. Богатый. Не понимает - оскорбление. И я не бомж. Но деньги - на карте. Давайте, обслуживайте, в ваших правилах записано».
У «целлофановой» спутницы взгляд темнеет. Глаза грозные, как у грудастых кариатид на стенах. Электронному энтузиасту кричат: «Вот вырубят электричество - накроется твой пластик. Капитал нужно держать в золоте, платине, алмазах». Несколько гражданок поддерживают: «С ума с этими карточками посходили. Держу в руках сотенную - так это деньги, а не игрушка с полоской. Одно-другое - и вот вам уже микрочипирование. Из одного центра все будет управляться. Мы - против. Мы за бумагу». Тут еще голоса: «Бумагу в туалете извели. Билет не на чем распечатать».
Охрана в черных фуфайках, ушанках. Наручники, дубинки, электрошокеры. Пропуск в мир прекрасного. Опустят резиновые палки, будто шлагбаумы - стой. Поднимут - иди. Почему черный цвет? Можно синий. Грязь все равно не будет видна.
На первом этаже шум. Все держится на толстых арках, образующих три пролета. В концах - зеркала. От этого ощущение бесконечности толпы. Через боковую лестницу поднимаемся к главному входу. Мрамор сахаристый, белый, облагороженный изразцом. В потолке, среди завитков, три небольших картины, а в стенах круглые часы, обрамленные золочением. Дорожки на ступенях алые. Камень будто дышит, и его поверхность поддается тяжести коврового покрытия. Растрелли из Зимнего дворца делал государственное, бюрократическое сооружение. Трудились разные умельцы. Ведь в Царском - дом (хотя и огромный) для жизни. Неотразимость и человечность. Великолепие и доступность. С одной стороны - огромный зал, а с другой - нескончаемая череда комнат. Заглянешь – словно перспектива жизни. Длинна анфилада, но и она конечна. Бальный зал словно прострелен окнами от паркетного пола до расписного потолка. Самый большой в Европе. С одной стороны - деревья Александровского парка за пустой площадью, ограниченной полукружьями хозяйственных построек. С другой стороны – подстрижены кусты Екатерининского парка, убегающего вниз. Синее небо, стремительно наливающееся темнотой. В простенках - зеркала, золотые подсвечники. Все «залито» золоченой резьбой. Стебли травы, «вырастая» из стен кверху, расползаются по потолку. В подсвечниках горят сотни лампочек, стилизованных под свечи. Потолок плоский, но впечатление глубины возникает от мастерски выстроенной перспективы.
Зеркала расширяют границы зала до бесконечности. Ты мал, стремясь к исчезновению во внутреннем безграничье. Вытянутые вверх окна создают ощущение взлета. Циклопическая гондола диковинного дирижабля в момент отрыва: с одной стороны - земля и деревья с ярко украшенной новогодней елкой, а с другой - почти темное небо с одиноко вспыхнувшей звездой.
Мал - в зале, ничтожен - в заданном предполетном пространстве. 92 килограмма (это я про себя) сняло как рукой. Здесь нужно лечить гипертоников. Никто - ни старые, ни молодые - не в силах противостоять путешествию на легком цепеллине. Чувствуют - малы. Жалкая кучка на наборном паркете.
Если бы не удостоверения М., пришлось бы за каждого выкладывать по триста пятьдесят рублей. Рядом - женщина с круглыми глазами, мерзшая в очереди. Здесь ее удивление вполне уместно.