Гитара у него блистала. Эти инструменты (хоть акустические, хоть электрические) отделаны различными лаками, синтетическими материалами. В свете софитов видно, захватаны пальцами или нет. Неприятны заляпанные корпуса. У Кугушева - ни одного отпечатка. Чистый мальчик, церковный служка, скромняга, чистюля. Слуга искусства. Волнообразная дека попала в голубой луч освещения и сверкала яростно, напористо. А белая рубашка - приложение. Гитарист специально ловил луч надраенной поверхностью. Взмокший Чайкин продолжал рвать струны, а второй гитарист занялся «сглаживанием» острых углов мелодий. Чайкин рубанет пару аккордов - Кугушев эхом отзовется мелкой россыпью переборов по струнам. Игра идет параллельно, длится это довольно долго. В какое-то мгновение две мелодические линии перекрещиваются в одной точке. Оба исполнителя резко бьют по струнам, слушателей словно подбрасывает от неожиданности, от усилившегося в несколько раз звука. Чайкин, «лучась» пиджаком, вскрикивает: «Й-е-хо-о!!!» Кугушев наводит на зал магический отблеск, идущий от деки, и мелодические линии вновь расходятся. Будто крупный хищник насыщается, рвет на куски добычу. Плотоядное помельче подъедает разбросанные остатки. «Зубами» щелкают очень эффектно, громко: «Какая агрессия страсти! Народ, породивший такую музыку, опасен. За ее «пожаром» - духота Мексики, горячая кровь миллионов ацтеков, которых прикончили испанцы. Разве сравнить этот музыкальный «кипяток» с заунывной «водицей», лившейся веками из рабских глоток!»
Внезапно, среди потоков раскаленной музыки, появилась она. Волосы густые, распущенные. В них - красный бант. У меня вызывают недоумение рассказы о цыганских певуньях-красавицах. Жалкие побирушки - низкорослые, в пуховых платках, часто беззубые – именуются цыганками и ошиваются в людных местах. С ними - черноглазые, чумазые дети. Мужики их пузаты, кривоноги, в турецких кожаных куртках. Не конокрады, не Гойко Забары. Есть красавец - Сличенко, да и тот старенький. Но на сцене оказалась высокая, стройная, полногрудая красавица. Покачивая бедрами, прихлопывая высоко поднятыми руками, двигалась цыганочка к краю эстрады. Чайкин и Кугушев, при появлении красотки, усилили напор. Словно мехами раздуло в жаровне угли.
Есть любовь-кротость (свирельки, пастушки, веночки, сладкие голосочки). Есть любовь-схватка (дробные удары каблуков, опасные выпады колен, бедер, рук, призывная распахнутость). То ли сожрать друг друга хотят, то ли покалечить лаской. Музыкант в блестящем пиджаке вскочил, стал выделывать ногами в тесных брючках кренделя, топотать. Если бы не гитара, на которой он продолжал играть, - точно, стал бы ходить петухом вокруг чернявой курочки.
Обратил внимание на продолговатый красный ящик, что стоял у края сцены. К нему, пританцовывая, в сопровождении раздухарившегося Чайкина, медленно подбиралась черноволосая. Широко расставила ноги - всколыхнулись длинные юбки в рюшах - и присела на ящик. Кугушев осветил зал пронзительным голубым лучом. Чайкин воскликнул: «О-х-х-а!», попятился. Девушка встряхнула волосами, а руками начала бить в переднюю стенку ящика. Это и есть кахон – древний, ударный инструмент. Звук глубокий, низкий. Мечется в футляре, словно мычит, чудовище. Но, если в гитаре есть круглое отверстие, откуда мятежный звук, в конце концов, вылетает, то здесь - никаких отверстий. Джин звука, разбуженный ударами, метался, мучился в деревянной тюрьме. Эта смерть, убийство зародившегося гула, возбуждала. Красотка, вызывающе рассевшаяся на кахоне, мужчины, «обволакивающие» ее звуками, внесли в душу сумбур. Все смешалось, распадаясь, звенело, как осыпающееся стекло. Настал момент, когда появился он. С золотой трубой, толстенький, похожий на учителя математики.
