Когда мама выгоняла гулять, прятал книгу под пальто. В те годы зимы были нормальными. У подъездов дворник накидывал большие кучи снега. Пацаны проделывали в них лазы. Помещения получались внушительные. В такой снежной дыре читал «Американскую трагедию» Драйзера. Поудобнее устраивался на картонке возле ледяной стены, зажигал фонарик, заранее запасенный, раскрывал книгу.
Было поздно, но в сугроб заглянул одноклассник Сашка Б. Удивился, увидев меня, читающего в чреве сугроба. «Чего это ты делаешь, Моляк? Еб...я, что ли, совсем?» «Еб...я. Не мешай!» - ответил я, и огненно-рыжий Сашка скрылся.
Слух о читающем в сугробах Молякове разнесся быстро. Потом уже, кто видел, что я валяюсь в снежной пещере с фонариком и читаю, не удивлялись. Просили рассказать о прочитанном. Рассказывал. Пересказ «Американской трагедии» понравился больше, чем «Финансист».
Чтения в сугробах, в подъездах и ночью, под одеялом, конечно же, были маразмом. Но без этой дикости, без «самодержавства» над собой, чего-то не хватало. Повелевание собой было не только трудным, но и приятным делом. Зарождалась гордость. Думалось, что делать так, как я, никто не может.
Седулькин, глядя на мои выкрутасы, многозначительно молчал. Иванчик, после характерного мягкого смешка, выдавал рецепт: «Ты, Моляк, пока еще окончательно не еб...я. Остановись. Но еб...я обязательно». А Ларра брал те книги, о которых я рассказывал, и тоже читал.
Разве может быть предел у гордыни? Время жизни неслось сквозь меня не хаотично и бездарно. Удалось выстроить корявые шлюзы, кривые канавы и не совсем удачные дамбы духа. Время жизни, со скрежетом, с хрустом, с бульканьем и шипением, вламывалось в эти сооружения, и поток становился твоим. Казалось – ошибочно, конечно же, - что ты "ломаешь" беспощадное время, что ты обуздал этот поток, и самоупоение разгоралась в душе.
Ночами через меня проходили Симонов («Живые и мертвые»), Шолохов (весь), «Русский лес» Леонова и «Берег» Бондарева.
В памяти засел Василь Быков. Достал меня «Нагрудный знак «Ост» Семина.
После таких книг, после таких «перепадов давлений», после таких чувств, как мог я отказаться от придурств по собственному обузданию и приспособлению под себя окружающего? Как мог, так и делал. С моими «розочками» и «виньеточками». С чтением в сугробах. Было тяжело. Но и интересно. Вызов принял.
Брат Олег слабо следовал моему примеру. Он взял за правило прочитывать газету «Пионерская правда» (я «Комсомолку»). Он вычитывал различные советы, которым неукоснительно следовал. Однажды он узнал, что школьник должен гулять по часу в день. Вот он и гулял. Его вызывали дворовые друзья. Каждый день орали Олегу. Он откладывал дела и выходил на улицу. Правда, «пионерский» прогулочный час длился обычно до двух, двух с половиной часов.
Отец допоздна на работе. Мама приходила в седьмом часу вечера, нагруженная сумками. Всю жизнь, как ломовая лошадь.
Продуктовые магазины были устроены поближе к проходным. Например, на «Химпроме», осенью, торговали овощами прямо у входа.
Снабжение Новочебоксарска было неплохим. Люди производили в том числе и химическое оружие.
Мы с Олегом бегали за молоком, за хлебом в соседний «магазин-школу». Но за снабжение отвечала мама.
Труд женщины важен для семьи и незаметен. Каждый день в доме обедали трое мужчин. Когда вылезали с утра из постелей, на столе уже был завтрак. Чаще всего каши – манная, рисовая. Сахар, масло, белая булка. Горячий чай. В обед – щи, борщ, черный хлеб. Ужин – жареная картошечка с салом.