Император Диоклетиан что натворил? Суды над проповедниками веры Христовой. Протоколы. Мужество противников язычества документально зафиксировано. Не несчастных быков и кур в жертву. Христос принес в жертву самого себя. Ради искупления грехов, ради униженных и оскорбленных. Человек катакомб - но человек озарений. Некоторые считают озарение основой научного знания. Я - скучный диалектик. Какое там прозрение – методология! Традиционные причинно-следственные связи. Почитаю формальную логику. А таинственные подземелья все же тянут.
Обожаю тесноту и мрак питерских дворов. Нудный бытописатель. О таких Баратынский написал: «Мой дар убог и голос мой не громок». Презираю деятелей подземелья и тянусь к их темным углам, и отнюдь не «при свете озаренья» (Арсений Тарковский). Есть люди светлые. Отчего-то «позитив» у них через край. У меня катакомба - душа. Запутано. Невесело. Темно. Даже при свете солнца (и, скорее всего, именно при свете). Привычно для русского. Литература в наших краях зародилась во второй половине десятого века. Франция, Англия, немецкие княжества обрели художественное слово два века спустя. Рано началась индивидуализация. Написал - имя поставил. Данте. Боккаччо. Так повелось на Западе. В России очень долго - литература «молчания». Веками «кропали» обширные летописи. Кто летописал - неизвестно. Мастера иконописи, слова скрывали имена, работали на дух святой, не на человека. Мне не хочется публичности. Она вызывает, в основном, злобу окружающих: «Выпендривается, пиарщик!» Странная смесь Востока и Запада. В Бога не верю, признаю единство телесного и абстрактного и (о, ужас!), временами, ставлю индивидуальное выше общественного. Эгоист, одним словом. Верил бы - поперся бы в католичество.
В театре (именно в этом), как всегда, чудесная елка. Портрет Комиссаржевской не повешен на стену, а установлен на треноге. У портрета лежат несколько роз - желто-белых. Бывший частный театр, то ли купца Будкова, то ли Бутанова. Вот и большое полукруглое окно выходит в бесконечный коридор Ленинградского Пассажа. Магазин раскален ярким светом. В зале театра стены зеленые и в изящной позолоте. Кресла широкие, мягкие. Материя, прикрывающая сцену, также зеленая, а снизу, по краю, золотое шитье. Люстра обсыпана хрустальными дольками, отблескивающими красным и синим.
Занавес распахнут. Сцена черна - пол, стены, декорации. Гул зрительских голосов. Объявление об отключении мобильников. Неожиданно появляются «духи». Среди них - Ариэль, главный. Лезет на канаты, то свешивается с них, то вновь залезает. Поднимается высоко, цепляет широкое полотно. Канатов несколько. Стройные молодчики карабкаются на них, тоже вытягивая за собой холстины. И вот уже сцена напоминает какой-то, то ли облачный край, то ли разволновавшееся море. «Духи» выкатывают к краю сцены большой черный барабан, и Миранда, дочь законного миланского герцога Просперо, хвалит папочку. Остров. Никого. Все, что знает Миранда, она получила от отца. Например, играть на музыкальных инструментах. Наигрывает нечто мадригальное.
Миранда перечисляет обитателей острова. Среди них - Калибан, раб, почти потерявший человеческий облик. Появляется Просперо. Ариэль раскачивает канаты с холщевыми занавесками.
Согрелся. Расслабился. Клонит в сон. На сцену вывозят кучу черного песка, украшают ее здоровенными раковинами из гипса. Раковина моей головы окончательно захлопывается.