Те, кто помоложе, осваивали мопеды – «Riga», «Верховина». Но и те, кто помоложе, и те, кто постарше, седлали лихие лодки «Казанки». А мотор – чтобы обязательно «Вихрь». На худой конец – «Москва». Быстро ушли в прошлое деревянные лодки-самоделки. Солидные дядьки теперь плавали на катерах типа «Днепр».
Появление первых «Жигулей» вызвало интерес, но не оглушительный. В зажиточном Новочебоксарске население освоило машины «Москвич-412» в экспортном исполнении.
С раздачей крупных, больше шести соток, участков решили повременить. Правильно решили – стремительное улучшение уровня жизни неизбежно приведет к ожирению и духовному разврату. Впрочем, несмотря на осторожность брежневского руководства, ожирение и разврат все равно наступили. Дело могла спасти война. Горбачев же Афган проиграл.
У нас в семье автомобилей и катеров не было. Телевизор был черно-белый – то ли «Ритм», то ли «Старт».
Мама продолжила подписку на библиотеку, которая издавалась при журнале «Огонек». Тома библиотеки приходили по почте, и получал их я. В месяц у нас становилось больше на десять-пятнадцать книг. Отец приносил замечательные художественные альбомы. Для семейного бюджета книги были дороги. Но так хотелось купить их все сразу!
Мама смотрела на книги, которые приносил отец, и только вздыхала. После просмотра отец уносил большинство книг обратно. И все же примерно одну роскошную книгу в месяц мы себе позволяли. Они хранятся в родительской библиотеке, и мне доставляет удовольствие их перелистывать. Книги о европейских и русских художниках, о композиторах. Больше всего мне нравятся три альбома: о Большом театре Союза ССР, о миланском театре Ла-Скала и об Алмазном фонде СССР.
Мне было радостно за нашу бедность. Было убеждение, что не вещи главное. Книги важнее.
Лет в 14-15 во мне поселилось осознание времени. Первое – изменилась скорость протекания времени через меня. Оно стало нестись с невиданной скоростью. Дни, недели, месяцы щелкали и растворялись в небытии, как на автомате. На таинственный скоростной автомат нечего было пенять.
Душа обрела объем. Меня стало в два раза больше. Сам себе и собеседник, друг, смотритель, цензор, и судья. Мое «я» ожило, его стало много. Были во внутреннем пространстве неизведанные глубины. Что-то нечеловеческое. В близи этих бездн разгоралась чувственная любовь, кипящая, радостная и яростная похоть. Это было страшно, это было хорошо.
Во внутреннем «я» много света, дикой, раскаленной радости. Как с безднами, мне это было открыто. Но было это не мое. А чье? Не знаю. Чувствовал только, что, может быть, я причастен к этим темным и светлым бесконечностям. Великая пустота объяла меня. В пустоте этой не было ни верха, ни низа. В этой пустоте все было равномерно и одинаково, а деление на темный, нижний ужас и светлый, радостный верх – это уже было мое, человеческое, деление.
Деление мира на неведомый ужас и радостную бесконечность было моей слабостью. Ужас и радость были конечны, поскольку конечна жизнь. Ужас и радость, плюс и минус, разум и чувство - все это было не абсолютно. Это мне, слабому, казалось, что ужас и восторг, горе и радость абсолютны. Но это не так. Это были всего лишь средства выделить себя из пустоты. Свидетельства моей человеческой слабости, а не силы. Эмоции, чувства, переживания и даже мысли, в том числе гениальные, – лишь проявления слабости. Чем гениальнее мысль, тем беспощаднее она свидетельствует о человеческом ничтожестве.
Идя по пути осознании слабости, мы обдираем свою душу и мозг об осколки потревоженной пустоты. Пустота отвечает нам призраком бессмертия, издали позволяет увидеть нечто, что дает силы жить. Я называю это нечто «тусклым солнцем воли». Оно изредка является мне. Те, кому оно уже не является, умирают. Они хотят, пусть в последний миг перед смертью, увидеть это тусклое светило. И глаза их, в последний миг, отражают его бело-серый цвет.