Есенин случайно затесался в круг людей, которые возомнили дело интерпретации «народного» важным среди человеческих занятий. А про «народ» и забыли. Бальмонт заявлял про символизм: скрытая отвлеченность и красота сливаются так же легко и естественно, как в летнее утро воды реки гармонически слиты с солнечным светом. Барские сочинения раздражали народ. С восемнадцатого века, когда зачинался в России рабочий класс, фольклор его стал злым, беспощадным. Толстой «цапался» с Иоанном Кронштадтским, город ненавидел царя и толстопузого богатея, разночинная интеллигенция грызлась друг с другом. На хрена народу «символисты», если по городам распевали: «Долго ль нам терпеть/ Царский гнет и плеть?/ Ай да царь, ай да царь/ Сумасшедший государь!» А в кабаках? - «Я последний день гуляю/ На отчаянность иду./ Все лопаты изломаю,/ Завтра робить не пойду». Костерили Морозовых, Третьяковых, Рябушинских, Щукиных! А что пели в окопах «японской» войны - и вспоминать не надо. «Завтра робить не пойду». Что-нибудь подобное могло быть у Есенина? Как не «робить», если косить надо, и хлеба осыпаются? Надвигался взрыв. Стоило лишь внимательно послушать, о чем говорят простолюдины, что выпевают в пьяном угаре.
Треугольник: Зимний, Смольный, Таврический - место высочайшего напряжения русской истории. Причем здесь Есенин! Современные ваятели низвели поэта до уровня садово-парковой скульптуры (Посейдон с трезубцем, девушка с веслом).
Пошел к пруду. Много народу катается. Расчистили пятно - и на коньках. Грохот петард беспрерывен, сад освещается огнями, светло, словно днем. В сиянии праздничных огней резвящиеся на льду люди - либо бледно-синие, либо фиолетовые. Дорожки на льду, словно языки, которыми водная гладь «облизывает» берег. Один длинный язык не занят. Встал у самого берега, смотрю сквозь стекло замерзшей воды на дно. Его хорошо видно: серо-желтое, песчаное. Отошел на метр - видно. И с двух метров все видно, и только потом тьма поглощает донный песок. Страшно-черный провал. Лед - толст. Но страх, что треснет, и можно оказаться в ледяной воде, - силен. Спешу к берегу.
Шагая к выходу, думаю о черном цвете как символе ужаса и жестокости. В недалеких семнадцатых-восемнадцатых годах большевики (диктатурой и словом) удерживали власть. Убрали не только кадетов, но и анархистов, и эсеров. Госвласть соединили с единственной партией - единоначалие. Разруха и раздрай гражданской войны. Рабочую гвардию уговаривать не надо. Шли в ЧК и в Красную армию. Кто не хотел - брали заложников. За два года - пять миллионов штыков. Семьдесят пять тысяч царских офицеров встали на сторону красных (тех, кто показывал «норов», - расстреливали). В «белых» частях из ста тридцати тысяч царских офицеров осталось тридцать тысяч. Интервенция (приперлись за запасами того, что поставили по договорам Николашке-царю). Попы-обновленцы. Белочехи (сорокатысячная вооруженная банда, которую везли во Францию через Владивосток). Крестьяне (из-за продразверстки) начали отворачиваться от большевиков, потянулись к Деникину с Калединым, Каппелю с Колчаком, Дутову и Краснову. Самостийники на Украине (пришлось малость пострелять киевских любителей говорить на «ридной мове» в сопровождении пулеметов). В городах съели всех лошадей, сожгли всю мебель, от похлебки из рыбьего клея тянуло блевать. Чоновцы вышибали «хлеб» на прокорм пролетариата, а селянин не давал хлеба и «чоновцев» резал и стрелял. Все это - одновременно, день и ночь, без роздыха.
Все толще лед. Все гуще темень воды там, у Таврического, где все происходило быстро и беспощадно. Грохотали не петарды, а пушки. В Ивановской «башне» взбудоражено подвывали поэты, и Гершензон сходился в поединке с Философовым.