Мной не владеет бог, а о роке не думаю. Вышло - живу во времена развала и свинства. Так бывает. Обыватель с отравленным умом. Все в себе, про себя. Прикольно же киснуть в собственном соку. Сок жизни (и кровь) иных в меня проникает слабо. У меня нет «домашних»: ни жены нормальной, ни сыновей. Тип не слишком удачливый (таких миллионы). Впадающий в мещанство. Оправдываюсь тем, что «потребитель» не «внешнего» (эти быстро тип ломают), читайте Веллера («Бомж»). Внутренняя жадность гложет меня. Лампа, книги, музыка - на первом плане. Мозг набит дрянью, но снова втискиваю в него мысли, суждения, чьи-то биографии. Все пригодится. Для себя. Жить-то осталось недолго.
Тогда, после 1907-го - Арцыбашев. Бешеная популярность «Санина» («массово» об интимном). Дамы «приятные во всех отношениях». Суть та же, но нынче покой, потрясающий размах мерзости, обывательщины, трусости. Тогда еще Толстой орал: «Чем занимаются!.. Чем занимаются!.. Это литература?! Вокруг - висельницы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них - «упругость пробки!..». Нынче ни упругости настоящей (грязный «кисель»), а пробки пластмассовые. Но тогда, во времена «башни» Вяч. Иванова, появились киноаппараты (игривые картинки), автомобили, дамы (ни то, ни сё - Гиппиус), саксофон, барабан и джаз.
Горький, ближе к 1911-му, требовал от западных правительств - никаких займов царю Николаю и его своре (займы, то есть инвестиции). Сегодня Улюкаев, Кудрин и Медведев вымаливают, нехорошие, зеленоватые бумажки. Если бы Горький сегодня кричал Обаме - денег не давать, жестко держать санкции, что бы с ним стало! А Ильич? Он же желал поражения царского государства в войне. Говорил - и свершилось, как сказано. Николашку его же родня испинала (Юровский - следствие). Чехов ничего не требовал, но был смертельно опасен своей грустью. Тогда что уж говорить о Блоке: «По вечерам над ресторанами/ Горячий воздух дик и глух/, И правит окриками пьяными/ Весенний и тлетворный дух…/. И медленно пройдя меж пьяными,/ Всегда без спутников, одна,/ Дыша духами и туманами,/ Она садится у окна…». А Бальмонт? «Бронебойный» дядя: «Самоцветные камни. Песок. Молчаливые призраки рыб. Мир страстей и страданий далек. Хорошо, что я в море погиб». Вячеслав Иванов, заражающий: «Гонюсь за призраком - и близким и далеким, -/ Дано нам быть в любви и в смерти одиноким». Ф.К. Сологуб: «Вместе умрем на пути, вместе умрем».
Очевидно: война и смута. А вот выберемся ли еще раз? Этот вопрос - единственный, что бередит мысль. Я ходил (из-за смутного томления) вокруг купола Смольного по белым скрипучим мосткам. Рассчитывал: там тоже окошко в ткани, можно глянуть на льдистую, разбитую в середине ледоколом Неву. Никогда не видел Охту с такой высоты. Окошек больше не было. Холодно. А спустившись вниз, долго отряхивался, хлопал по брусчатке ботинками, тер подошвами о мелкий снег. Помню, что недалеко круглосуточный магазин. Бутерброды, что положила мать, съедены. Вновь хочется и пить, и есть. Взял сухой коржик, бутылку лимонада.
Санкт-Петербургская старообрядческая церковь. Вошел в ограду. Здание велико, но, из-за толстых, низких колонн, круглых, жирных сводов, напоминает тающего белого снеговика. В квадратных впадинках намеренно суровые лики, а над новенькими дверями - красная лампадка. Темнеющий воздух, сахарная белизна, колеблющийся огонек. Кто-то давно, очень удачно, выбрал для церквей такой оттенок стаканчиков для свечек. Блики от лампадок мне по сердцу.
Улица разрыта. Сняты трамвайные пути, и вывороченная глина, вперемешку с кусками асфальта, как не зашитая ножевая рана. Жую коржик и, не доев, оказываюсь на Таврической, 38.