Чувство облегчения позвало ввысь. Проверил - не звенит ли что. По деревянным мосткам и железным лесенкам можно добраться до самых куполов, вблизи увижу кресты. Пусто. Боязно. Лет десять назад так же забрался к стреле Петропавловского собора. Здание стояло не укрытое тканью. Хорошо было видно, как мужик лезет по железкам, деревяшкам выше, выше. Когда добрался до вершины, гудел ветер (был май), а снизу заметила охрана. Маленькие, черненькие, кричат, а что - не слышно. Главное - не полезли следом. Постоял, долго спускался, вышел на площадь перед Монетным двором. Сторожа обступили, загалдели. Один схватил за руку, матерится. Я: «Не трожь, руки убери. Дорого обойдется», - и депутатское удостоверение в рыло. Хватать перестали, но позвали милиционера. Спокойно подождал. Милиционер предъявил удостоверение. И я предъявил. Сказал: «Проверил объект. Охрана должна бдеть. Ни одного человека. Придется звонить в Смольный». Расступились. Ушел, а они мрачно смотрели вслед. Отойдя, обернулся. Сторожа рассредоточились вокруг объекта. Теперь звонить в Смольный не надо. Я - возле него. Поскольку все закрыто материей, поднимающегося человека никто не заметит.
Меня постоянно тянет в высоту. Недавно сходил на Аю-Даг. Черт возьми! Первое января! Нужно отметить. Вернулось чувство яблочной серединки слойки. Наложилось на легкость в чреслах. Что-то у Мандельштама, вроде: «Там - я любить не смог, здесь я любить боюсь. А может, пытаюсь…» Полагаю, у поэта «там» - это в молодости. Чушь какая-то! Чего ж в молодости не любить! Вот и Василий Великий говаривал: «По молодости душа гуляет телом, а по стару - наоборот». Не точно. И по молодости гулял телом (вопреки тощему Осипу), а вот что «по стару» - это увидим.
Пошел медленно по заляпанным мелом мосткам. Хватаешь руками, а они - белые. Второй уровень, третий, четвертый, пятый. Кое-где рабочие оставили ведра, веревки, мастерки. Подошвы зимних ботинок ступают бесшумно, как по мелкому мху. И дерево белое, подошвы тоже в мучной пыли. Приходится схлопывать мел с перчаток. Ничего не видно, все закрыто материей. Ощущаю - уровней все меньше. Совершенно неожиданно в плотном покрывале открывается отверстие: обшитые края, тесемки. Развязаны, болтаются на ветру. Он врывается сквозь дырку. Дух захватило: площадь, крыши монастыря, института. Деревья не вытянуты вверх, а превратились в черные кляксы, разбрызганные по снегу сквера. Когда прокуратор допрашивал Иешуа в сатанинском романе Булгакова, блаженненький, ждущий обработки Крысобоем, заявил воякам: «Перерезать может только тот, кто подвесил».
На больших высотах механика более очевидна, чем на земле. Физически ощущаешь: подвесили. Без страховки. А перережут, так проси - не проси: твой голос не важен, никто и внимания не обратит. Повернулся к стене. Штукатурка отвалена. Кровавый, с бордовым отсветом, кирпич. Толще и плотнее, чем современный. Православные храмы гармоничны, но с «подвохом». Своды крутые, но «нахлобучат» еще и маковку, будто чайник крышкой заткнули. В средневековых католических храмах, под самым потолком, обычно круглое отверстие. Это повелось еще с римского Пантеона, где склеп Рафаэля. К раскрытому навстречу звездам окну сбегаются (как вены на руках) каменные опоры. Все это под трансептом. Форма - крест. А оконце, часто закрытое витражом, - роза. Крест и роза. Розенкрейцер - это символ средневекового рыцарства. Придумали французы. Средневековье во Франции прекратил кардинал Ришелье. Стали появляться тайные общества розенкрейцеров. Тут и вольные каменщики, которые ведали, как ставить колонны, контрфорсы. Опять Мандельштам: «Души готической рассудочная крепость». На Западе дух вылетал к небу через купол. У православных не вылетало ничего, и брожение закупоренных душ было столь крепким, что било в голову, как водка. Может, от этого фашисты так любили сжигать жителей русских деревень в церквах? Впрочем, и старообрядцы там же принимали огненное крещение.