Посмеивался старчески, словно булькая. В. спрашивает: «Чего смеешься?» Отвечаю: «Гляди. Смешная картина. Дмитрий Локтионов». Полотно средних размеров цепляло хваткой, насыщенной палитрой. Осень. Первые холода. По синему небу черные снизу тучки. Огромное поле белых, упругих кочанов. Вдали лесок. На переднем плане мускулистые зайцы. Жрут капусту. Глаза человечьи, наглые. Порочная живость косых гляделок завораживает. Энергия алчности подавляет безразличные взгляды «нулевых людей». Надпись «Зайцы и капуста. Предчувствие гражданской войны». И они, оказывается, чувствуют. Именно гражданскую. Холоп лепечет: «Я - за богатых. Они наелись. И нам достанется. Новые придут, голодные. Простым плохо будет».
Зайцы с глазами самоуверенных жуликов никогда не налопаются. Смолотят с десяток подобных посадок. И тучи нехорошие. Гуляет ветер по капустному полю. Но какие же длинные страшные ноги у ушастых. Удар таких задних лап с длинными когтями может свалить с ног волка. У Федотова в «Разборчивой невесте» такие - длинные, мускулистые, в клетчатых штанах ножищи потенциального жениха. Вместо шеи - горб. Ноги калеки привлекают внимание. Здесь - заячьи глаза. Гляделки веселых убийц.
Сто пятьдесят лет деятели стремятся исчерпать запас, припасенный передвижниками. Глубокие традиции русского реализма. Вот эти наглые зайцы - хапуги.
Игнатовкин (фамилия такая). Изображения пустые, холодные. Кухня в коммуналке. Под радиоприемником сидит дядька в растянутой майке. Курит «Беломор». Чисто. Полки прикрыты сатиновыми цветастыми занавесками. Изображение туалета в исполнении того же художника. У дальней стенки (крашена масляной краской, густо зеленой) - белый унитаз отечественного производства. Грани посудины выписаны четко. Кажется, забыли сверкающий белизной алмаз. Длинная труба. Бачок. Цепочка, а на конце фарфоровая рукоятка. Деревянный ящичек для бумаги. Ванна без занавески, и кто-то оставил на краю чугунки коробок спичек, начатую пачку папирос «Казбек».
Защемило сердце. Жил в коммуналках, и, хотя унитазы не блестели, словно жемчуг, но эту сантехнику с бачками на стене узнал. Да и В. за жизнь намотался. Последние полтора года жил в центре Питера. Коммуналка. Бедная чистая кухня, в которой располагалась ванна. Варил картошку в мундирах и дешевые сосиски. В соседях такие вот мужики в растянутых майках.
Много нарисовано овощей. Они порублены. Разрезан надвое сладкий перец. Толстая мякоть, а обсыпанные семечками похабные внутренности, словно парша от опасного заболевания. Кромсают яблоки, груши, дыни, как правило, дамы. Свое, что ли, демонстрируют подобным образом?
Таисия Короткова апокалиптична. Пишет ангары, набитые научной аппаратурой. Устройства огромны, требуют прорву электроэнергии. В центре цеха многоугольная ямина, и в нее (схожесть поразительная) низвергаются толстенные пучки проводов. В низу провала маленькие люди в белых халатах.
Петр Навозов по-авангардистски старомоден. Серия картин Навозова под названием «Неочевидная догадка, превращающаяся в уверенность». То, о чем мутно сказано у Навозова, довольно банально - адюльтер. Бритая мужская башка. Из-за нее - тревожный взгляд женщины. Потом та же женщина лежит на асфальте, а возле ее головы торчит носок мужского ботинка. Он хорошо прорисован, зрителя убеждают в дороговизне обуви. Тревога такая же, как в женском взгляде на первом полотне: а вдруг сейчас неизвестный начнет пинать лежащую в голову?