Он лез в обрубках, с язвою кровавой.
Тянул мальца в разбитый, темный дом,
Набрасывался бедностью гугнявой.
Наивный отрок трепетал, как лист,
Струил на гниль бесчисленные слезы.
Участлив был и беззащитно чист.
Не чувствовал ни страха, ни угрозы.
Рыдал, рыдал, но начал замечать:
Рубцы все те же жизнь мне предлагает.
Спокойней стал - так лучше засыпать:
Уснул, и счет никто не задирает.
Ни пальцев хруст, ни воплей, ни тоски.
Вокруг все так же ломано и бито.
Взрослея, тер досадливо виски,
Стирая пыль усталости и быта.
Год на год, кольца на кол, в ряд,
Ложатся криво, звякают призывно.
Что там калеки сипло шелестят?
Мне все равно, лишь душно и противно.
Порожек низок, кривоват, а смерть
На полвершка подняться не желает.
Коса в щербинах, всажена на жердь:
Стоит себе старуха, поджидает.
Ей труп не важен, я и не спешу.
И так давно валяюсь полумертвый.
Очнусь средь ночи, встану и пишу,
Припоминая опыт свой потертый.
Когда кончина брезгает тобой,
И кровь глазные застила провалы,
Вдруг всколыхнется памяти прибой,
И обо всех заплачет мальчик малый.
Ненадолго, быть может, лишь на миг,
Вновь жалость вспыхнет к миру. И забота
О том, что все, что можно, ты постиг,
Заставит смерть заканчивать работу.