Диковатость антуража выливалась в аскетичную театральность: Ленин с подвязанной щекой, пробирающийся в освещенный кострами Смольный, Антонов-Овсеенко в широкополой шляпе среди надменных министров Временного правительства. Керенский - позер, чем-то смахивающий на чеченца Хасбулатова. А между тем, Блок: сочный действующий персонаж бессмертных «Двенадцати». Христос (мистика и мрачный озноб среды) да проститутка приблудная (то ли сатира, то ли намек на Марию Магдалину).
В повседневной жизни Ленинграда и сейчас присутствует тень болезненной эксцентричности. О ней говорил Балабанов («Про уродов и людей»), да Питер не поддался сибирскому мальцу-кинодокументалисту: сожрал так же, как Сережу Курехина - странная болезнь сердца. Москвичи и южане (Сталин), то ли недолюбливают странный город, то ли побаиваются. Рабочий класс города на Неве – прослойка тяжелая, но живучая. Он уменьшился в размерах, но жив. Явление не западное, но и не русское. Это проявилось в годы Второй Мировой.
Подвиги Ленинграда, Москвы и Сталинграда бессмертны, но «материал» подвига различен. То, что творилось в душах сотен тысяч умиравших на ленинградских улицах и в мерзлых квартирах, - не то, что бушевало в сердцах сталинградцев. Степень героической обреченности и одоление глубин мрачного ужаса в Ленинграде чрезвычаен. Поезжайте в не сдавшийся Шлиссельбург, прикоснитесь ладонями к стенам могучей цитадели. Нечего болтаться по «Золотому кольцу». Доберитесь до места, где гибли ополченцы Ижорского батальона, или до Ораниенбаумского пятачка - там загляните внутрь души своей. Увидите бездну.
Ленинград - не скопище домов, а особая субстанция (до конца так и не разгаданная). Оболочка этой субстанции производит странное, потрясающее впечатление. Но это не все. Когда в октябре, в вихре желтых листьев, стоишь в сквере напротив Исаакиевского собора, и мокрый асфальт блестит, как начищенное серебро, становится ясно, что таинственная сущность города не только есть и она уникальна, но и то, что архитекторами создано редчайшее совпадение внешней оболочки и внутренней сути. В Ленинграде - двойная работа духа: разгадывание сущности города-жертвы, которую совершают триста лет. Неизвестно для чего. Еще надо постичь загадку сочетания внутреннего и внешнего. Здесь, как с поэтессой-татарочкой Ахматовой: думали-думали, подражали-подражали (последователей Ахматовой - десятки, стихов ей посвятили больше, чем она сама написала). Или с Бродским. Блок и Пушкин.
Не стоит забывать об уникальном «чреве» поселения-фантома. Мы с В. как раз и пробираемся по «внутренностям». Садовая, Сенная площадь, Апраксин двор. Как ни старались, а «брюхо» Ленинграда так и осталось на Сенной.
Простые горожане страсть как любили развлечения (Ботанический сад). Граф Разумовский устроил увеселительный сад на Крестовском острове. Маскарады, катальные горки, качели и медовуха. Чтоб не страшно было. В ветреной ночи над Финским заливом - да вдруг жахнуть из пушек, разжечь над свинцовыми водами салют.
Порт – бойкое место. Столы с рыбой, привозными устрицами. Делом заведовали голландцы. С кораблей вываливали раковины, вскрывали. Толклись гурманы, поливали кишащих тварей лимонным соком, поедали тут же. Разливали английский сидр по стаканам. Из Англии - мощные буцефалы: тяжеловозы в хозяйстве нужны. По морю в порт доставлялись молоденькие девушки из Германии, Швейцарии, англичанки, француженки. Шляпки модные, личики розовые. Их ждали в богатых домах: служанки, гувернантки, бонны, экономки, няньки, учителки. Ну и еще кое для чего нужна женская молодежь. В садах (особенно на Елагином острове) играли оркестры, кривлялись клоуны. Громыхали хоры. А Коломна! Таборы цыган при харчевнях. А начинались гульбища с Императорского Летнего сада.