Я это услышал случайно, краем уха. Отец после этих слов рассмеялся своим привычным, громким смехом: «Да ну, чушь все это. Нормальный парень. Просто сейчас превращается в подростка. Все это проходили». Но мама отнеслась к словам заинтересованно. Столько сил, энергии, любви вкладывала в меня – и вот результат: посторонний человек сообщает свое мнение – да, из пацана получается именно то, чего мама так страстно желала. Ее сын необычный человек. Его нужно беречь. Любая мать к сыну будет относиться с любовью. Моя же мама была той женщиной, которой не нужен был любой сын. Ей нужен был лучший сын. Мама, как умная женщина, понимала – это не результат природы, это плод огромного труда, который никто, кроме родителей, не совершит. Она годы работала надо мной (над Олежкой и над Мишей). Лариса была тем человеком, кто сказал, что труд ее не напрасный.
Когда услышал небезразличное слово обо мне от Ларисы, был какой-то особенный родительский день. С мамой и папой мы пошли за корпуса, туда, где росли мелкие березки и елочки. До забора, отделявшего лагерь от леса, было метров двадцать. Была особая трава – длинная, мягкая, густая. Мелкие фиолетово-синие цветочки. Переваривал необычные слова, которые услышал о себе от Ларисы.
Родители не знали, что я слышал эти слова. Вот уже год внутри меня в Нагорном открылось второе «я», распахнулось стерео-пространство. Я начал тихонько разговаривать с самим собой, и мне по-особому стали нравиться картины в музеях. Ощущалось мое отстранение от других, непохожесть. Это было приятно только для меня. А тут другой человек говорит (и хорошо, приязненно говорит) о моей непохожести на других. Как это чувство сладко!
Олежка сидел на коленях у матери. Родители навезли всякой вкусноты. Был ананас (первый раз ел ананас в апреле, когда отец вернулся с огромным тортом «Киевский» из Киева). Была «Фанта» - пей - не хочу, сервелат, буженина, виноград и конфеты с темным, тягучим ликером.
Ко всему я оказался особенным. Казалось, мама сладко переживает слова вожатой, так, как будто медленно, с наслаждением ест шоколад с ликером или потягивает шампанское.
Отец не переживал. Он был весел, шутил, смеялся. Легкость подмосковного леса в тот день была с нами и для нас. Она была в душе, распахнутой окружающему миру. Стояло послеполуденное солнце, высоко распахнулось безоблачное синее небо. Сидели в тени молодой березки. Это было незабываемо.
У Олежки вожатый был молод, но поработал военным переводчиком в Египте. Оказался вожатым в Поваровке. Личность мутная и тяжелая. Мне было известно, что ждет Олежку, когда выяснится, что он сикается по ночам. В его отряде было еще несколько таких ребят. С утра весь отряд выстраивался в шеренгу, а «обоссышей» выводили вперед. Дети держали перед собой мокрые простыни со следами ночного недержания. Друг против друга стояли «обоссыши» и весь остальной отряд. Сикались только мальчики. Мальчики же, с обоссанными простынями, стояли перед строем. И, естественно, перед девочками.
Стояния боялся Олежка. Когда я упросил его пойти переночевать в отряд, дня два он не сикался. Он вообще решил не спать. Держался две ночи, засыпал только на рассвете. На третью ночь описался и был с утра выставлен перед строем. Это был удар. Олег примчался ко мне весь в слезах. Надо было что-то делать. Я решил пойти к вожатому, поговорить, чтобы он больше подобных вещей не делал. Предупредить: если это не прекратится, то придется обратиться к начальству. Все это было крайне неприятно, но пошел. Влетел в комнату, где сидел вожатый, и, с выпученными глазенками, с ходу начал орать что-то нечленораздельное - про жестокость и про то, что они маленькие, а он над беззащитными издевается.
Вожатый опешил, потом попытался остановить мои вопли. Один раз, второй. Но у него ничего не вышло. Выпалив все, что думал, выскочил за дверь. Быстро пошел прочь от корпуса. Вожатый что-то кричал мне вслед.
В отряде ждал Олежка. Ему интересно было, что я сказал вожатому. А что можно было сказать? Что дело сделано наполовину? Вернее, вообще не сделано, поскольку вожатый ничего не понял из моих криков. В общем, лучше бы не начинал эту бодягу, если в итоге струсил.
Действительно, струсил. В отряд к Олегу больше не пошел. Но и Олег уже не просился ночевать ко мне. Он отправился спать в отряд. С тех пор перестал сикаться по ночам. Много лет спустя рассказал, что как только во сне хочется писать и появляется соблазнительный унитаз, так тут является темное лицо переводчика. Лицо зловеще шипит: «Обоссыш». Брат сказал, что почувствовал, как мне тяжело. Ему стало жалко, что я так мучаюсь из-за него, и он решил больше никогда не писаться.
Прекратил ли вожатый-переводчик, после моих криков, выставлять «обоссышей» перед строем? Брат говорил, что если бы не этот придурок, то он долго бы еще мочился в постель.
Прошедшая в лагере слабость брата была единственным сложным воспоминанием о Поваровке. Все остальное можно назвать затертым словом «счастье». Это была не школа, довольно мрачное заведение. И не музыкалка, с ее долбежкой и пучеглазой учительницей по сольфеджио. Другая жизнь и другие люди.