Снова в Москву, а не устаю ездить. Пленум перед самым Питером и Новым годом. Забили головы праздниками, изощряются в столицах - пышность неимоверная. Увижу потуги городских отцов. Надо народ выгуливать. Надел теплое пальто из шотландской шерсти да черную айзеровскую кепку. Натянул теплые ботинки. Мороз на Волге. Много чего натянул под синий выходной костюм. Не с сумкой, а с рюкзачком. Странно: дядя солиден, ботинки начищенные сверкают, а на широченной спине маленькая котомка. Но - удобно. До иного нет дела. Спешил и перед посадкой в поезд успел купить не квас, а зеленого тархуна. У древних земноводных цвет был не желтый (как крокодилье брюхо), а ярко-зеленый, как у шипучки с названием среднеазиатской травы. С яблоками пирожков не было, но взял сочней - свежие, мягкие. У меня уже при посадке в поезд слюни текли. Заскочил в купе, а там уже женщины. Все продумано. Могу, не стесняясь, стянуть брюки. Пододеты темно-синие спортивные бриджи, которые мать привезла из Италии. Можно смело стягивать рубашку: под ней - серая, с мелкими белыми пуговичками, фуфаечка, длиннорукавая. Все (и теплое пальто из драпа) удалось разместить на одних плечиках, втиснуть между верхней полкой и стенкой. Кепку засовывать в рукав не стал - помять такую прелесть нехорошо. Забросил головной убор, откинув крышку ящика, что над полкой.
Неприятность: вешал брюки, забыл про мелочь в карманах. Монетки с жестким шелестом раскатились по ковровой дорожке, лежащей посреди купе. Рублей шестьдесят, ведь сочники брал с сотки. Вот и получилось. Кряхтя, подбираю денежку.
Молодая женщина юркнула на верхнюю полку. Та, что постарше, скривилась в брезгливом осуждении: ползает, словно нищий, шарит в полутьме. Вот под стол полез, водит руками по полу. А чистый ли он? Еще и ноги, поджав, подняла - пусть копается под полками. Заметил: филейная часть у тетушки тяжела. Устройство ноги не прямое, кривоватое. Широкая часть ноги идет от ягодицы. Тут - наоборот. Из задней части торчат тощие (будто глодал кто) косточки, а расширяться они начинают к ступням. Увидев такое, чуть не остался под столом. Сапожки длинные, модные, но из-за тяжеленного окончания каблуки скривились, а посередине обувки молния истерлась и чуть разъехалась. Вся опорно-двигательная конструкция обтянута черными гамашами.
Пространства душевные у меня мелкие, дух бьется в тесноте, измельчал в непосильной борьбе с плотью. Чувство неловкости за сбор денег с пола испарилось; нелогично, но успокоительно: если существуют такие ноги, то чего же мне стесняться! Собрал все. Отправился в туалет мыть руки. Леска, на конце которой железная шпилька. Ложится посреди маленького сливного отверстия. Чтоб брошенная бумага не засоряла гидротехническое сооружение. Вернулся, а уж тетушка стащила сапоги, обернулась в халатик немыслимой расцветки. Даже засмущалась восточной броскости. Брезгливое выражение с лица исчезло. Девица сверху увеличила громкость айпада. Там голос мужика, сахарный, мягкий: «Пока в России не кончатся полезные ископаемые, никакой индустриализации не будет. Никто думать не желает о родных детях - они-то что кушать будут? Вот и вся родительская любовь». С бархатистым мужиком курлычет женщина: «Все меньше экономики, все больше этики. Не возродится ли в стране нравственное начало?»
Принесли ужин. В серебристой упаковке горячее. Вскрыл: мясо с гречкой, тюбик кетчупа. И пакет с рисунком: девушка в кокошнике держит в руках булку. Печать четкая, улыбка хороша, и отчетливо видны зубки девочки-хлебодарницы. Запах хорош. На него, выключив компьютер, не спустилась, а слетела, как горлица, молодуха со второго этажа. А я еще и сочник выложил, налил в стакан шипящего тархуна. Мясо с гречкой умял быстро. Вокальные трио бывают хороши. Вот и мы втроем кушали одновременно, и сочетаемость процессов, осуществлявшихся в наших внутренностях, была стопроцентной.