Спустился в метро «ВДНХ». Под землей стало очень плохо. Лязгал вагон подземного поезда. Рабочий день близился к концу, народу было много, пришлось стоять. До меня не было никому дела. Стоит мальчик с опухшей рожей – и пусть стоит.
Хотелось блевануть. Голова гудела. Битая коленка не держала, вся нагрузка была на одной ноге. Сдерживался. Людям до меня нет дела. Мне нет дела до них. Надо держаться. Блевать нельзя. А почему? Вопрос становился огромным, раздувался. Надо его выдавливать. Пытался, знакомыми музыкальными отрывками – голова разболелась еще сильнее, хотя сильнее, казалось, было уже нельзя.
Перешел на картинки. Голые женщины. Пластов «Весна». На мухинском «Хлебе» стало плохо от голых. Они такие стройные, а я такой побитый. Чуть не вырвало. Выручил тот же Пластов – «Фашист пролетел». Пастушку плохо, и мне плохо. Но, зато, прохладно. Любимая серая «Осень». Холодно и спокойно. Моей голове. К тому же и фашист уже пролетел. Потом явились герасимовские «Сталин и Ворошилов». Мокрая зима. Кремль. На ветру стоят, смотрят на Москву. Голове изнутри прохладно – все легче. Залезла в голову громада общежития, в котором мы жили. Еду-то я туда. Хорошее здание, достаточно прохладное и величественное. Спасибо архитектору Алабяну. Все легче голове.
Медленно приоткрылось «второе пространство». Застрял на Дейнеке «Сбитый ас». Сначала от этой картины полегчало. Потом подумалось: через мгновение мужик грохнется на противотанковые ежи. Что от него будет, как далеко отлетит его голова?
Моментально стало плохо, все схлопнулось, решил вырвать прямо посреди вагона, но тут двери открылись, и меня вынесло на станцию «Новослободская». Станция небольшая и странная – будто в католическом храме: сочные, тяжеловесные витражи – пурпур, синь, золото – а приглядишься – звезды, в конце, по стене, мозаика, но для такой, небольшой по длине, станции, слишком торжественная и витиеватая. Особенно лихо закрученное, алое знамя.
Выехал наверх. Через переход – с мелкими, длинными ступенями – на противоположную сторону. Там Весковский (как его называют сейчас) переулок. В конце высится алабяновская глыба. Тащился мимо желтой, кривой стены вонькой (словечко Юрия Марковича Нагибина) консервной фабрики полуфабрикатов. Еще косой дом с огромными полукруглыми окнами. От фабричной вони вновь стало плохо. То, что рвалось из меня наружу, по вкусу и запаху (чувствовал) было сродни тому, что готовилось на фабрике. Барьер между внутренним и внешним соблазнительно пропал: никаких витражей, никаких картинок – блюй наружу в то же самое. Легко, приятно, хорошо.
Но тут я миновал фабрику. Запах резко кончился. Это меня остановило. Перебрался на другую сторону, под стену алабяновской общаги. Вообще-то, через проходную старался не ходить. Мне не нравились деды-вахтеры. В решетке забора была хитрая вещь – решетка нормальная, не пролезть. Но одна штанга сверху не припаяна. Вдавливаешься слегка телом, черная, толстая штанга отходит, и ты проскальзываешь на территорию Высшей партийной школы. Долго стоял, думал, пролезать ли обычным путем. Ну, не показываться же на вахте в таком побитом виде.
Все-таки решил идти через вахту. Коленка совсем не работала. Прошел через вахту, мимо строгого, внимательного деда (видимо, бывший чекист, из рядовых).
Направился ко входу в общагу. Но не дошел. Слышу – кто-то кричит. Брат. Бежит ко мне. Долго, видимо, гулял один. Увидев мое лицо, резко затормозил.
Он ничего не сказал. Мол, кто тебя так и откуда ты такой. Маленький Олежка просто всунул свою руку в мою, молча встал рядом, почти прижался. Глаза стали круглые, испуганные. Таким он меня еще не видел. Страшно. Ну, а если страшно, нужно прижаться поплотнее.
Жалко стало моего Олежку. Поднялась огромная к нему нежность, и прорвало – еле успел добежать до газона, меня вывернуло наружу. Потом еще и еще. Страшно болела голова, а вместо блевотины ползла темно-зеленая, пенистая желчь необычайной горечи.
Олежка смотрел, как мне плохо, тихонько плакал, говорил: «Игорь, Игорь», но от меня не отходил ни на шаг.
Сколько ни выспрашивали родители, я так и не сказал, кто меня бил. Опухлость с лица спала, но черно-желтые синяки остались. С их остатками я и отправился в пионерский лагерь в Поваровку.
Хотелось блевануть. Голова гудела. Битая коленка не держала, вся нагрузка была на одной ноге. Сдерживался. Людям до меня нет дела. Мне нет дела до них. Надо держаться. Блевать нельзя. А почему? Вопрос становился огромным, раздувался. Надо его выдавливать. Пытался, знакомыми музыкальными отрывками – голова разболелась еще сильнее, хотя сильнее, казалось, было уже нельзя.
Перешел на картинки. Голые женщины. Пластов «Весна». На мухинском «Хлебе» стало плохо от голых. Они такие стройные, а я такой побитый. Чуть не вырвало. Выручил тот же Пластов – «Фашист пролетел». Пастушку плохо, и мне плохо. Но, зато, прохладно. Любимая серая «Осень». Холодно и спокойно. Моей голове. К тому же и фашист уже пролетел. Потом явились герасимовские «Сталин и Ворошилов». Мокрая зима. Кремль. На ветру стоят, смотрят на Москву. Голове изнутри прохладно – все легче. Залезла в голову громада общежития, в котором мы жили. Еду-то я туда. Хорошее здание, достаточно прохладное и величественное. Спасибо архитектору Алабяну. Все легче голове.
Медленно приоткрылось «второе пространство». Застрял на Дейнеке «Сбитый ас». Сначала от этой картины полегчало. Потом подумалось: через мгновение мужик грохнется на противотанковые ежи. Что от него будет, как далеко отлетит его голова?
Моментально стало плохо, все схлопнулось, решил вырвать прямо посреди вагона, но тут двери открылись, и меня вынесло на станцию «Новослободская». Станция небольшая и странная – будто в католическом храме: сочные, тяжеловесные витражи – пурпур, синь, золото – а приглядишься – звезды, в конце, по стене, мозаика, но для такой, небольшой по длине, станции, слишком торжественная и витиеватая. Особенно лихо закрученное, алое знамя.
Выехал наверх. Через переход – с мелкими, длинными ступенями – на противоположную сторону. Там Весковский (как его называют сейчас) переулок. В конце высится алабяновская глыба. Тащился мимо желтой, кривой стены вонькой (словечко Юрия Марковича Нагибина) консервной фабрики полуфабрикатов. Еще косой дом с огромными полукруглыми окнами. От фабричной вони вновь стало плохо. То, что рвалось из меня наружу, по вкусу и запаху (чувствовал) было сродни тому, что готовилось на фабрике. Барьер между внутренним и внешним соблазнительно пропал: никаких витражей, никаких картинок – блюй наружу в то же самое. Легко, приятно, хорошо.
Но тут я миновал фабрику. Запах резко кончился. Это меня остановило. Перебрался на другую сторону, под стену алабяновской общаги. Вообще-то, через проходную старался не ходить. Мне не нравились деды-вахтеры. В решетке забора была хитрая вещь – решетка нормальная, не пролезть. Но одна штанга сверху не припаяна. Вдавливаешься слегка телом, черная, толстая штанга отходит, и ты проскальзываешь на территорию Высшей партийной школы. Долго стоял, думал, пролезать ли обычным путем. Ну, не показываться же на вахте в таком побитом виде.
Все-таки решил идти через вахту. Коленка совсем не работала. Прошел через вахту, мимо строгого, внимательного деда (видимо, бывший чекист, из рядовых).
Направился ко входу в общагу. Но не дошел. Слышу – кто-то кричит. Брат. Бежит ко мне. Долго, видимо, гулял один. Увидев мое лицо, резко затормозил.
Он ничего не сказал. Мол, кто тебя так и откуда ты такой. Маленький Олежка просто всунул свою руку в мою, молча встал рядом, почти прижался. Глаза стали круглые, испуганные. Таким он меня еще не видел. Страшно. Ну, а если страшно, нужно прижаться поплотнее.
Жалко стало моего Олежку. Поднялась огромная к нему нежность, и прорвало – еле успел добежать до газона, меня вывернуло наружу. Потом еще и еще. Страшно болела голова, а вместо блевотины ползла темно-зеленая, пенистая желчь необычайной горечи.
Олежка смотрел, как мне плохо, тихонько плакал, говорил: «Игорь, Игорь», но от меня не отходил ни на шаг.
Сколько ни выспрашивали родители, я так и не сказал, кто меня бил. Опухлость с лица спала, но черно-желтые синяки остались. С их остатками я и отправился в пионерский лагерь в Поваровку.
