Брат не слушает, чуть приостановившись, бросает: «У Серова - затрудненность творчества. Не видишь, что ли? Для него каждый портрет - болезнь, излом, выпадение в насмешку. Мечется. В итоге потянуло к древнегреческим мифам…».
Я: «Но, если отец - не Бог, а родной папа, - проблема. Поднимается в голове мусор мыслей, обрывков, странных аналогий…». Но М. уже умчался.
От мрачного Серовского папы перекинулся к хрестоматийной дочке Мамонтова - «Девочке с персиками». «Девочка» Серова куда значительнее декоративной Фрины Семирадского. Я - человек поверхностный, кабинетный, и, честно, Фрина больше по душе. Дочка Мамонтова - и неясная глубина, поиск. Надлом в том, что девчушка не соответствует масштабности задач, которые решал художник посредством абрамцевского «воздуха» и ординарного личика (живое, но некрасивое, как у папы, а папа - железнодорожный жулик крупного калибра).
Больше месяца живописец пытался соединить особую свежесть натуры и неизбежную условность масляной живописи. Измучил девчонку. Устала она. А Серову нужно, как у старых мастеров. Получилось оригинальное сочетание пространственности и линейно-плоскостного начала, вторгшегося в композицию полотна. Розовая кофточка - светлый объемный фон. Плоскость стола наезжает на фигуру, а сзади - стена и окно. Девушка оказывается зажатой. Ее, розовую, как крем, из тюбика выдавливают перед зрителем. Почему персики, а не яблоки? Сознательно. Мельхиоровый нож - тоже специально. Необычный фрукт - с этого плода по краю столовой плоскости и закручивает портретист композицию картины. Яблоко не так сильно брало бы на себя внимание. Персик оттягивает энергично, с правого угла, громоздкие плоскости портрета. Оттуда же, как Веласкес в «Менинах», хитро всматривается художник.
Десятилетиями к «Девочке с персиками» относились серьезно. Не замечали: перед ними умелый фокус, цирковой трюк. Персику «помогает» розовый цвет кофточки, огромный бант с красной накладкой, превращает дочку спекулянта в клоунессу с растрепанными волосами. Представление кончится. Серые навалы жизни задавят розовую буржуйку. Папа сядет в тюрьму за долги.
Мрачный шутник Валентин Александрович. Все они, в «Мире искусства», - мрачные хохмачи. Сомов, Бакст, Бенуа, Добужинский. Что, «Петр I» того же Серова - не тонкая издевка в стиле Сомова? Непогода, грязь, ветер. Из жижы вырывается царь, за ним некие уроды - то ли иноземцы, то ли битые палками служивые дворяне.
Хорош портрет Коровина. У русского мужика бабье круглое лицо с бородкой. Добродушен. Полуприлег, опершись на полосатую подушку. Жилетка с золотой часовой цепочкой. Смотрит Коровин на Валентина и все про него знает. Как русский, прощает, мол: «Есть и такие субъекты» (мастерская-то общая).
Грабарь вспоминает, что никого так не любил Серов, как спокойного, насмешливого Коровина. Русская природа сурова, противоречива не по-детски. Зима - и есть стужа. Лето - зной. Весна вообще черт знает что такое, а осень дождлива и чумаза. Среди холодной сумятицы - стержень огня, печки, тепло избы. Евреи правят народами, создавая им ложные альтернативы (как сейчас «марш миллионов» - Ельцинский центр в Свердловске). Русские, поставленные в раскоряку, тупеют, хотя противоречивая их душа постоянно тяготеет к «раскоряке». Русскому оказаться между крайностями, что стакан водки хватануть. Крайности нашего бытия покоряют и евреев. Они, как братья. Они создают проблемы. Мы их преодолеваем. Вот и ладушки. Мировая история движется. Лучший русский пейзажист - семит Левитан. Но и Серов с его «Октябрем в Домотканово» - хорош. Домотканово - деревня, которая кормила семью фон Дервиз. Серов у Дервизов подолгу жил. Сидит в темно-желтой траве мальчик Алексей, сын местного крестьянина Игоря Салина. Ковыряется. А Серов, в это время, «ковыряется» в сером октябрьском небе.
