В начале лета старшеклассники проходили практику на городских объектах. Мы закончили шестой класс считались старшеклассниками. На две недели нас отправили на ВДНХ.
В середине 70-х ВДНХ была хороша. Живая выставка огромной страны, с медалями, которые ценились высоко. Сейчас этот комплекс заполняют убогие лавочники, а в 74-м году каждый павильон был полон передовой продукцией, которую производила страна. Например, павильон «Космос».
Работали мы по четыре часа в сутки – выщипывали на клумбах вокруг фонтана «Дружба народов» сорняки. После работы бродил по павильонам. Добрался даже до небольшого корпуса под названием «Физкультура и спорт».
За павильоном «Космос» раскинулся фруктовый сад. В саду мы тоже работали возле памятника, по-моему, Мичурину.
Нравился павильон машиностроения. Там стояли огромные электромагниты. Можно было взять железную болванку, прислонить к магниту, а когда оператор включал магнит, оторвать болванку было невозможно. Я старался и так, и сяк – бесполезно. Болванка скользила по поверхности, но никак не отрывалась. Я упирался в магнит ногами, тянул изо всех сил, но ничего не получалось.
Корпуса, располагавшиеся с правой стороны от входа, – «Свиноводство», «Овцеводство», «Коневодство». Коровы и быки размещались в огромном корпусе, сзади павильона «Космос», справа от фруктового сада. Внутри корпусов было идеально чисто. И все равно пахло животными. Ходил между вольерами. Смотрел на огромных хрюшек и маленьких розовых поросят. Поросята нравились – шустрые, веселые. Огромные, светло-коричневые быки. Гигантские владимирские тяжеловозы. За павильоном «Электроэнергетика» располагался беговой круг, по которому бегали стройные рысаки.
Круглый зал построили специально для того, чтобы показывать панорамное стереокино. Зрители сидели в центре, а огромный экран охватывал их со всех сторон. Тебе давали очки, и включался стереоэффект. Ты оказывался внутри огромной живой картины. Поворачиваясь вокруг, наблюдал не кусок пейзажа, а весь пейзаж. Показывали фильмы про нашу природу. То ты оказывался в степи, то в лесу. Нравились горы, с вершинами, покрытыми снежными шапками.
Рядом с кинотеатром меня первый раз в жизни жестоко избили.
Я не лез в общественные дела в московской школе. Но был серьезным игроком на материальном рынке. Школяры недолюбливали меня. Мне было ведомо, в чем слабость московских пацанов, – страсть к обладанию. Простая, но железная штука. Вся московская жизнь нанизана на этот штырь. На эту основу мне было наплевать. Но этой слабостью пользовался. Приносил что-нибудь пестренькое на обмен. Показывал, но не всем, а какому-нибудь отдельному шакалу. Как бы между прочим. Через некоторое время выползали, мол, давай меняться. Я – ни в какую. Мол, моя вещь, принес так, поносить. Через некоторое время опять выползали. Предложения были иные. За ними чувствовалось напряжение. Некоторое нетерпение было результатом коллективных обсуждений. Вопрос: что предложить этому козлу, чтобы он согласился меняться. Снова отказ.
Потом снова предложения. Противоположная сторона заводилась. Появлялся азарт, который отрывал меняльщика от действительности. Лишь бы добиться мены. Я прозвал такие моменты «истечением сока». Гнилая натура созрела, подгнивший плод лопнул, и потек сок тяжелого безумия жадности. Страстные переговоры и обсуждения. К мене присоединялись другие – они требовали свою долю за подключение к процессу.
Среди девочек было то же самое, только еще более круто, чем у пацанов.
Шестиклассники зачем-то обсуждали то, что из страны выслали Солженицына. Зная московскую натуру и не зная, кто такой Солженицын, проникся к Солженицыну неприязнью. Если гниловатенькие пацаны интересуются судьбой Солженицына, то и писатель дерьмо. И всю историю вокруг него раздули дерьмовые люди. Впоследствии так оно и оказалось.
С Солженицыным не выдержал. Спросил: кто читал «Один день Ивана Денисовича». Выяснилось, что читали многие. Не поверил. Я специально взял в читальном зале академии номер «Нового мира» с повестью. Стал спрашивать по эпизодам тех, кто будто бы читал «Ивана Денисовича». Все врали. Высмеивал врунов: не читали, а умничают.
Среди оппонентов случилось замешательство. Была большая перемена. Время было. Разошелся, даже лицо у меня раскраснелось, а сердце застучало. «Ничего вы не читали, - провозгласил с победной интонацией. – Вот я, действительно, читал! Повесть не понравилась. Видите ли, мужик прячет ноги в рукава телогрейки. Великое горе! Гоняли Ивана Денисовича на работу? И правильно гоняли. Для людей лес валил. Повезло. Миллионы к тому времени за страну голову сложили. А этот жив остался. В общем, пацаны, не вам врать про Солженицына. Правильно пнули. Профессия такая – писатель. Пусть не обижается. Но вы-то хоть про Солженицына, хоть про кого любите трепаться. Треплетесь бездарно. Треп ваш от жадности. Жадные вы. Из-за пачки жвачки будете неделю скакать. Солженицын! Нормально строем пройти не можете на конкурсе. Подвернулась жирная тема – Солженицын. Взрослые судачат – и вы туда же. Жадность в вас – потрепаться на жирную тему».
Я был очень зол. И ребята были злы на меня. Некоторую неправоту чувствовал. Мне было от их жадности очень приятно. Было лестно, когда начинал течь сок жадного азарта. Это было низко, гадко, но в гадости этой я был одной из центральных фигур.
За гадкие эти ощущения приходилось бороться. Редко, но я отсылал, по возможности, сигналы наверх, где протекали отношения между старшеклассниками. Там тоже нужна была жвачка. И сигареты, и джинсы. Мне довелось изредка отсылать наверх и «Мальборо», и «Кэмел». В перемену подходили здоровые парни, мы деловито шептались. Одноклассники все это видели, чувство восторга-зависти прямо брызгало из их глаз.