Альбертик говорит: «Попали в Средневековье. Основные его институты: сельская община, боярские роды (бывшие княжеские дружинники), через которых осуществлялась связь крестьян с князем, город с его сословиями. Говорят - нельзя вернуться к прошлому. Значит и в Средневековье вернуться тоже нельзя. Не смешите с «возрождающейся» церковью! Православие? Чушь! Вернуться к «Русской правде», к «Широкой правде», к своду Законов Российской империи не сможем. Держимся местничеством. Судебный дьяк из Тмутаракани – вот он, родной. Ему и везут «мед» и «солонину», «настойки сладкие» и «драгоценные меха». А взамен - нужное решение. Все вернулось. Думаю, рухнет все к столетию, в 2017 году».
Альбертик сидит, а уж пришел Б. - активист независимого профсоюза. Организация создана, рвется Б. поработать. Прокурор и хозяева города его третий год на заводы не пускают. Нет даже маленькой комнатушки. Рабочим зарплату месяцами не выплачивают. Они, наивные, письма пишут подполковнику. Чебоксарские заводы мало кого волнуют. Не «Газпром» же.
Подходит и Ж.. Классный рабочий. За активность его подставили, с Тракторного турнули. Он - в суд. Альбертик про суд ясно выразился. Тракторный про Ж. знает. Никто из товарищей рядом с Ж. не уперся. Рабы, боятся начальства. Говорят Ж.: «Если у тебя получится, и мы встанем. Не получится - извини!»
Говорю Ж.: «Если даже получится, все равно не поднимутся. Пролетариат «сдулся», выродился. Специально «убили» Тракторный. Не нужен он никому. Лишний конкурент «Камацу» и «Катерпиллеру». Чем могу, помогу. Толстый том переписки по твоему вопросу. Давай, напишу очередную бумагу».
На улице сырость, тяжелый снег. Первый троллейбус изменил маршрут. Поезд уходит в 18-05, отъезд приходится на конец рабочего дня. Транспорт переполнен. Удачно расселось пацанье. Пристают старые женщины в мокрых китайских пуховиках: уйдите, дайте пожилым посидеть (то есть нам, в пуховых шапках и душегрейках).
Мальчишки потупились. Встают. Старухи втискиваются на креслица. Всех задевают авоськами. Молодые тетки недовольно шипят. Мне тоже достается. Всем мешает сумка, закинутая за спину. Перекидываю на живот.
Со спины - молоденькие девицы с пестрыми рюкзачками. У одной на кармашке приколот плюшевый хомячок. И еще черепашка ниндзя у соседки. Кондуктор грозно кричит: «Платите!» Достаю старый, рваный кошелек. Мелочь разлетается по полу. Ныряю вниз. Мелькают хомячок, черепашка-ниндзя. Ниже чья-то авоська, край пуховика, толстые гамаши, зимние кроссовки и раздутый на икре сапог. Нога в нем старая, толстая. Кожаная кепка на голове сбивается. Поправляю, а тут визг: «Ой, мужчина, куда лезете?» Берет зло. Шепчу: «Да не к вам лезу. На вас при свете дня взглянуть страшно». Тетка, с далекого верха: «Что? Хам!»
Не обращаю внимания. Внизу темно, ничего не видно. Еложу руками по грязной, мокрой жиже. Десять рублей размером меньше советских пяти копеек. Привык к ним на ощупь. Из грязи, вслепую, наскреб рублей сорок. Вынырнул на поверхность перед лицом кондукторши. Она: «Ну?» Я: «Вот». И сую ей заляпанные песком мокрые монетки.