Мне футбол безразличен, но без надуманных остановок в зыбком киселе бытия можно лишиться разума. Ты ждешь тобою же придуманного события, стремишь к нему свои скользкие саночки. Цель, и скольжение к ней, и облегчение, и сам разум, натянутые, как тряпочка на хлипких распорках, - ложь. Многие любят (страдая наигранно) посещать места последней остановки времени других. Существо выскакивает на свет Божий, а затем ныряет в черную ямину конца. Толпы бродят посмотреть на места смертельных перерывов людей знаковых.
Иду на место, где расстреляли Немцова. Тепло. Сыро. Под фонарями блестит брусчатка Красной площади (вот отмечено Мавзолеем место окончательного перерыва жизни Ленина). Отсвечивает сизым мокрый асфальт Каменного моста. У длинной ограды (метров двести) - цветы. В вазах, в банках, в обрезках пластиковых бутылок, в бумаге. Листочки с призывами, стихами, клятвами в верности и вечной любви, типа: «Борис, мы с тобой!» Предложение - Каменный мост переименовать в Немцов мост. Женщины-поэтессы с виршами. Сочинение стихотворца Орлуши. Фотографии с фирменной улыбкой известного антикоммуниста, либерала, антисоветчика.
Проклятия в адрес какого-то мостоотряда, который выкидывает цветы, файлы с надписями. Обвиняют мусорные организации в многократном убийстве памяти о Немцове. Продержится ли эта память столь же долго, как о Цое или Ленине? Может, убийство раскроют. Как часто бывает, всплывут денежные неурядицы. Люди, привыкшие к большим (и не заслуженным) деньгам, живут столь же широко после утраты влияния. Немцову была положена неплохая пенсия. Но хватало ли ее на «блестящую» жизнь? Долги растут. Едят булку с маслом, хотя пора переходить на черный хлеб. А не хочется.
На Казанском для ожидающих выделили плохо освещенный закуток, в котором спят то ли казахи, то ли узбеки. Охранник грубо расталкивает южан, выталкивает за оградку. Основная часть циклопического зала пуста. Далеко-далеко на стене висит плазменный телик. Петросян отмечает юбилей. Он, оказывается, лысый, ножки тощенькие, прямые. Рядом со мной скрипит кожаной курткой парень в высоких ботинках и кожаных же штанах. На голове такая же странная прическа с колечком волос, как у оркестранта с басгитарой. Но у соседа серебряная серьга в ухе. Он уткнулся в ноутбук, смотрит на Собчак Ксюшу в «Дожде».
Выхожу на платформу. Десятый вагон особенный, для инвалидов. Пятнадцать минут осталось, а посадка не началась. С противоположного конца вагона входная дверь в два раза больше обычной. Инвалидная коляска с женщиной. Ноги укрыты рогожкой. Коляску толкает нетрезвый грузчик, рядом семенит чрезвычайно толстая девица. Джинсы в обтяжку (большего безобразия не видел), короткие сапожки, неимоверно расширившиеся на икрах. «Вот!» - кричит грузчик. Резко разворачивает никелированную тележку и, вместе с инвалидкой, скрежеща металлом, всаживает ее в широкую, закрытую дверь. Страшный визг. Кричат обе - молодуха и инвалидка. «Сейчас поправим, - жизнерадостно кричит тележник, - не бойсь!»
Ушибленная тетка вопит. Толстуха орет: «Мама, успокойся, прошу тебя! У тебя сердце! Помогите кто-нибудь!» Пьяненький грузчик пытается оттащить коляску от двери. Выскакивают две проводницы, с ними дядька в форменке: «Сейчас, гражданочка! Успокойтесь! Все будет хорошо. Наша фирма…» Мужик в форменке, с поддатым на пару, оттаскивают женщину от двери. Ее с шумом распахивают. Кресло затаскивают в вагон. Слышны вопли баб, переходящие постепенно в кудахтанье.