Все выперло на волю, задышало. В грудь и голову вошел объем, а также всякая мерзость, превращающаяся в ощущения. Все проникло во все. Стало исчезать, появляясь. Тусклое солнце воли, как прежде, было среди этого открытого всем ветрам хаоса. Оно было безразлично к этим вольным ветрам. Только стало казаться, что неяркое это солнышко (вот сволочь!) как будто стало насмешливее. Чуть-чуть. Но этого «чуть-чуть» хватило, чтобы сам я отстранился от людей, смотрел на них с отчуждением, вынужденным интересом, с вызовом (типа: «Вот уроды!»). Мне нравится пошутить зло, цинично. Ну и наплевать. Дело не во мне. Я-то добрый. Темное солнце воли тяжелым ядром обозначило свое место посреди стереоскопического великолепия. Так там и торчит.
Появилось много пустого места. Пустым стал мир, пустота превратилась в мой дом. Раньше возникало ощущение, например, глухой рев Москвы или Исаак Павлович, с его значками и разговорами о математике. Мне некуда было деваться. Надо было перемалывать и городской гул, и школьную чушь.
Большинство живет среди мусорной тесноты жизни. Мне дано было пространство, куда я всегда мог отступить. Есть где разложить обломки, оставить дозревать в мыслях или в чувствах то, что мне пока не нужно. Стало понятно, что скрывается за словами (чаще всего неточными и лживыми), поступками и вещами. Мне интересно стало одному, и скука одолевала среди людей. Что с людьми, делать? Они такие же, как я, а про себя мне все известно.
Необычными стали книжки. Герои, их мысли, чувства обретали плоть и кровь. Мне дано было развивать жизнь слегка очерченных персонажей. Не в знаках дело. Дело в том, что за ними. То есть в тебе.
Отойти от мира и в этом уходе найти главный источник жизни. Жизнь стала казаться не главной. Можно выпорхнуть не только за пределы тела, но и за пределы собственных мыслей, чувств. Вылететь из своего собственного «я», и не со стороны, а из не твоей сердцевины (не располагающейся внутри тебя) спокойно наблюдать за смешным, растерянным человечком. «Не твой центр», из которого лучше наблюдать за собой, люди простодушно обозвали Богом.
Во мне поселился другой. Другой странный, мгновенно сливавшийся со мной в целое. Но потом вновь возникающий. С этим другим-мной хорошо. Без него не жить. Он знает то, чего не знаю я.
С того вечера начал разговаривать с самим собой (или с собой-другим). Иногда забываюсь, говорю громко, а бывает, и страстно. Это у нас идут споры. На тех, кто слышал мои беседы (а они практически постоянны) все это производит странное впечатление. Но ведь интересно же с ним, с другим. Есть здесь корыстный момент. Этот самый «другой» есть, а значит, есть свобода души, ее благостная разорванность и открытость. Есть где поболтаться мечтам, лучам и свечениям, сквозь которые продувают космические ветры. А ну как «двойник-собеседник» исчезнет. Страшно? Да, страшно. Зачем жить, если нет внутренней свободы?
Не только беседы с двойником, но и сочинение музыки. Проносится множество мелодий. Приходится их пропевать, пробовать в разных тональностях. Ритм всегда выбиваю зубами. Оттого передние зубы (в дополнение к общему безрадостному виду) у меня сточены с краев. Кость буквально просвечивает.
Представляете монстра, который идет по улице, что-то бормочет, гундит себе под нос да еще и зубами щелкает. Впрочем, все женщины, которые меня любят (господи, есть еще и такие – чего только не любят женщины!), не против моего мычания и разговоров с самим собой.
Перед смертью отец разговаривал сам с собой. Стеснялся этого. Заметит, что я наблюдаю за его разговорами, улыбнется – «Фу, черт, заболтался» - и умолкнет. Передние же зубы у него были сточены давно, лет с тридцати. Он тихонько пел. А ритм выстукивал зубами.
В корпус вернулся в первом часу ночи. Часов до трех читал Дюма. Д’Артаньян был первым литературным героем, который помчался из моей головы наружу в формате 3D.
